Убежище - Шломо Вульф

Великий доктор Гельмут знал свое дело. Его эксперимент с мелотерапией удался наславу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился кочегаром в газовых котельных, относительно прилично зарабатывал, вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.

Так что нам с Мишей места не было. Вот так ему и повезло. Зря друзья завидовали -- на ленинградке женился... Мы спали на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями бегали по маклерам. Такой теплый прием в родном городе все более наводил меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько бы прописалась к родителям и жила бы себе, как студентка. Я тебе все подпортил, мне и искать выход из положения, верно?" В институте меня не торопили. Там привыкли к этим проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно.

Нашли выход и мы. Выручил, как ни странно, мой папа. Он позвонил своему врачу Гельмуту и тот, узнав, что Миша хирург, тут же пригласил его на встречу с главврачом.

***

Так что на сцене у нас теперь довольно уютная казенная больничная квартира в доме для врачей, в паспортах -- лимитная временная прописка, а мой муж -- хирург в сумасшедшем доме. Психов, как и всех прочих, тоже надо оперировать.

Я навела посильный порядок с остатками мебели от прежних жильцов (в этих домах медперсонала постоянного населения почти не было) и стала собираться на мой первый рабочий день в институте, где спокойненько трудились мои прежние добрые друзья... Так что не удивляйся, читатель, что у меня в этом облупленном зеркале в обшарпанной ванной так вертится нос и глаза вообще фиолетовые и чуть ли не на лбу от напряжения. Муж мой уже где-то кого-то там режет, а я застегиваю очень приличную импортную дубленку, надеваю меховые изящные сапожки -- остатки былой валютной роскоши судового врача -- и спешу на электричку.

***

Если в Никольском после обильных снегопадов последних дней еще можно было как-то идти, то у станции метро, где я впервые вышла из-под крыши на сплошное мессиво из снега и воды в воздухе и на земле, перемещаться можно было только вброд. Ревели уборочные машины, искрили дергающиеся троллейбусы, перла во все стороны и отовсюду мокрая напряженная толпа. Моя благородная дубленка сразу потемнела и пошла пятнами, нерусские сапоги оказались безобразно скользкими. Тротуар просто рвался куда-то из-под ног. Но до института я добралась за четверть часа до начала рабочего дня. Выстояла очередь к мечущимся гардеробщицам, спрятала в изящную инвалютную сумочку свой номерок и стала подниматься по той самой лестнице, где разворачивался уже знакомый вам акт драмы моей предыдущей личной жизни.

Все было так узнаваемо, что я без конца поглядывала то на золотое обручальное колечко на моем пальце, то на сверкающую капитанскую брошь на костюме, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас -- не сон. Что любая возможная встреча с прошлым -- для меня отныне не более, чем эпизод. Тем не менее, сердце билось где-то под самой брошью у горла, непотребно и неодолимо урчало в животе, вертелся нос и блуждали вылупленные синие блестящие глаза. Тот еще аспирант приближался к кабинету профессора Сан-Дмича с его чертовым референтом. Лучше, конечно, чем в прошлый раз, но весьма далекий от добротной солидности первого рабочего дня в большой науке.

А по коридору небрежно шли по своим делам самые обыкновенные незнакомые люди, кто-то задерживал на мне взгляд, кто-то оглядывался, но я видела только предстоящую сцену моей первой (после всего!) встречи с проклятым референтом.

Вот и массивная дверь заведующего отделением и зама директора по науке профессора корабелки Антокольского... Я вхожу и представляюсь знакомой уже пожилой секретарше, которая как-то помогала мне отмываться после сцены в вахтерской. Она достаточно вышколена, чтобы не проявить внеслужебного интереса, тихо говорит к микрофон обо мне и предлагает присесть: профессор только что вошел и приводит себя в порядок. Я сажусь на свободный стул у стены, держа на коленях мокрую сумочку. И тут резко открывается дверь и, небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за ручку, он вдруг оглядывается и мгновенно его розовое с холода лицо каменеет и бледнеет. Он замирает, точно как тогда на лестнице, словно не решаясь вообще признать меня и надеясь что как-то пронесет, но потом резко поворачивается на каблуках и стучит ими по паркету ко мне. Я встаю, делаю академическую стойку, то есть короткий кивок головой с нейтральным "Доброе утро, Феликс Ильич", и сажусь, намеренно держа руки на сумочке кольцом наружу. Он тотчас, с присущей ему наблюдательностью, замечает этот знак моей от него независимости, чуть расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще, какой взять со мной тон после нашей последней сцены на коммунальной кухне. Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память.

"Вы... к Александру Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? -- выдавливает он под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. -- Я доложу, что вы здесь..." "Я уже сказала, - говорит секретарша басом. -- Он просил минутку подождать." Я же вообще смотрю в сторону, словно его здесь уже нет. Теперь каблуки по паркету стучат в обратную сторону, референт входит к боссу без стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина с папкой и почтительно отставленным задом, которому только виляющего хвоста не хватает. И снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери. И чего чиновники так утепляют двойными дверями свои кабинеты? Или это звукоизоляция от народа?

"Прошу вас, Татьяна Алексеевна, - появляется на пороге обаятельный высокий старик с пышной седой шевелюрой. -- Садитесь. Очень рад вас снова у нас видеть уже как свою. Решили свои дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич. -- Все в порядке." "И где вы поселились?" "В Никольском под Гатчиной, кидаю я косой взгляд на достойного сына так любившей меня матери - В больнице Кащенко."

Оба вздрагивают. "Если это шутка, - белеет снова уже было порозовевший Феликс, - то совершенно..." "Мой муж - врач-хирург, - спокойно поясняю я. -Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в больнице." "Не далековато ли? -- облегченно улыбается Антокольский, готовый было к разборкам между возлюбленными в его рабочем кабинете. -- У нас не любят опозданий." "Все, что связано с электричкой, - вступает Феликс, всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, - продолжаю я, отвечая на вопрос профессора, словно не было здесь ни референта, ни его реплики. -- Я даже прибыла чуть раньше." "Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Тему вашей научной работы, которую я представляю на утверждение Ученого Совета, я назвал как "Возможность и целесообразность регулируемого противодавления на прочный корпус в условиях аварийного запредельного погружения." Как вам?" "Не согласна. Почему только аварийного?" "Потому, - опять подает голос референт, - что предложение институтом того же устройства для нового проектирования торпедирует сразу две совершенно готовые к защите диссертации, где та же проблема решена традиционным способом, а потому заявка на новое решение даст повод отклонить..." "Какое дело заказчику до чьих-то научных амбиций? -- обращаюсь я только к расстроенному профессору. -- Наше устройство экономит тысячи тонн самого дорогого металла и улучшает основную тактико-техническую характеристику проектируемых лодок -увеличивает расчетную глубину погружения."

"Это, - не унимается Феликс, обращаясь только ко мне, - наносит удар не по только безымяным для вас пока "амбициозным ученым", которые, кстати, уже потратили на свои диссертации годы жизни, даже не только по высокопоставленным работникам минобороны, уже одобрившим эти работы, рекомендованные ими к внедрению, но и по самому Сан-Дмичу, как научному руководителю обоих диссертантов и вашего, кстати, теперь института. Вам и это безразлично?" "Если это так, - спрашиваю я у Антокольского, страшно волнуясь и отвратительно шмыгая носом, - то зачем вообще я здесь?" "Мы предлагаем компромиссное решение, - подает, наконец, голос профессор, с удивлением поглядывая на мои синие искры. -- Вы находитесь на самом старте вашего исследования. Все может случиться в процессе разработки и испытаний устройства. Заявив, что у нас вдруг появилось новое решение, альтернативное двум другим, только что с таким трудом доказанным в минобороны, мы отбрасываем отделение и институт на обочину, так как лодочные бюро имеют свои собственные разработки, и на защитах и без того предстоит нешуточный бой. Тема же частного решения для существующих лодок, тем более пока никому не известной аспирантки Смирновой..." "Бергер, - поправляю я. -- Моя фамилия теперь Бергер. Простите, что я вас перебила, Александр Дмитриевич, но эта логика мне не совсем понятна. То есть тактически, с точки зрения безопасности ваших диссертантов и их научного руководителя, отделения и института в целом..." "...все достаточно шкурно и не делает вам чести, Сан-Дмич, - раздается вдруг новый голос. Я и не заметила, что в том же своем углу сидит тот же решительный отставник - начальник Первого отдела. -Смирнова... или как ее теперь там, - откровенно морщится он, - совершенно права! Закажут корпуса по всем заводам по методике наших аспирантов, выйдут с помощью их вторичных идей, в лучшем случае, на уровень погружения американских лодок и все. А тут ведь -- революция! Мы годами за какие-то лишние метры глубины боремся, а тут - дополнительные десятки, если не сотни метров! Воля ваша, но я на Совете выступлю со своим особым мнением." "Что же вы предлагаете, Петр Иванович? -- морщится Антокольский. -- Топтаться на месте, пока не закончим тему Татьяны Алексеевны и дать цэкабэшникам применить их вариант вместо наших? А если устройство инженера Бергер вообще не окажется работоспособным?.."