Убежище - Шломо Вульф

Катер, между тем выбирается за маяк и вступает на внешний рейд с его волнами. Пока терпимо, только брызги. Врач курит, чудом спасая огонек от летящей водяной пыли. Из-под капюшона светятся серые навыкате глаза. Он мне напоминает какого-то артиста, и я мучительно вспоминаю, в каком фильме он меня задел чем-то очень хорошим. Катер идет уже в сплошном тумане. Носа судна и то уже не видно. Брызги летят прямо из этого тумана, который вдруг резко темнеет. Это проглядывает блестящий черный борт и улетающий то вверх, то вниз забортный трап. "Тикси", - объявляет по радио капитан катера. -Соблюдайте осторожность, товарищи."

На нижней площадке трапа стоят двое матросов в оранжевых жилетах. Мой новый знакомый ловко улавливает момент, когда трап пролетает мимо, решительно поднимает меня и кидает к подхватившим за руки матросам, а при следующем пролете катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело прыгает сам над кипящей зеленой волной.

Стармех, именуемый на судах почему-то "дедом", уже встречает меня на верхней площадке трапа. Судно собирается уйти на трое суток на какие-то ходовые испытания, поэтому мне предоставлена каюта лоцмана. Прелесть, а не жилье эти каюты на грузовых судах! Мягкий свет, уютная дрожь палубы, шторки, ограждающие койку, зеркало, умывальник, крохотная душевая с туалетом. Все как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит.

Я раскрываю свою сумку, достаю комбенизон, фонарик, рулетку, блокнот, спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в помещение моих насосов и начинаю срисовывать набор, трубопроводы, кабели, чтобы рабочие могли вместо старых поставить новые агрегаты. Обычная работа. Постепенно покрываюсь грязью и машинным маслом. Изредка поглядываю на часы, с нетерпением ожидая времени, когда можно поесть. Почему-то судовые обеды кажутся мне удивительно вкусными, особенно хлеб прямо из бортовой пекарни. И я в восторге от самой обстановки в кают-компании.

Едва успеваю принять душ, как раздается осторожный стук в дверь. Я выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И вижу судового врача, уже в белой сорочке с галстуком и без романтической морской фуражки под капюшоном. Он очень мило отпрянул, увидев голые плечи и отвернулся с тихим "Простите..." "Что вам?" "Я хотел проводить вас на ужин." "Подождите минутку, сейчас... Я только оденусь." Вот уж кого мне не хотелось бы отпугнуть! Ну, прямо симпатяга. Мягкая светлая густая шевелюра, отличная фигура, застенчивая улыбка, а глаза, так вообще не о чем говорить! И на полголовы выше даже меня. "Заходите. Я готова." "Это вам, Таня. Вместо промокших босоножек."

Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не видела. "Тридцать семь, угадал? -- сияют серые глаза. -- Примерьте. Там следы внутри." "Ой, Михаил Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я не отрывала глаз от этих красавиц на столе. Бывают же такая обувь! Кто же такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что и те туфли, которые я ношу всю жизнь? "Денег на надо. Это мой вам подарок. Сделано во Франции, куплено в Сингапуре. Подарено во Владивостоке. Все очень просто. На таких ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными ножками дарите по такой паре туфель?"

Он помрачнел: "Я, знаете ли, давно не обращал внимания ни на девушек, ни на их ножки..." "Все время в море?" "Не только в море. От меня, знаете, жена полгода как ушла. И увезла сынишку четырех лет. Плачу своему же любимому сыну алименты. Вы не замужем? И не были? Тогда вам не понять, что значит разлучить родителя с его ребенком. Тем более, что мой Вовик потерял сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям, а сама живет с другим. Банальная история, Таня. Не для девичьих ушек." "Но наверное можно что-то сделать в этой ситуации по закону! Она далеко увезла вашего сына?" "В Одессу. Мы с ней оба одесситы. Учились в одном институте. А вы?" "Ленинградка." "Это просто замечательно. Знаете, я как только вас увидел, подумал -- хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не знаю. Мне вообще редко нравятся новые женщины. Я патологический однолюб. А вы вот сразу очень понравились. Так что я далеко не каждой дарю подарки. А вы бывали в Одессе?" "Только в Севастополе." "О, это совершенно другое дело! Одесса... Одесса -- это Одесса!"

Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и сели за столик, не видя никого вокруг. "Зовите меня просто Миша. Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А мне скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично, Миша. Я рада, что вы... ты меня заметил. И туфельки мне ужасно, просто страшно понравились, большое вам спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи и сама зарабатываю немного. Я такие вещи никогда не могла себе позволить." "Я тоже из простой семьи. Мой папа дамский портной, но не частник, а в ателье, на обычной зарплате, а мама - медсестра в школе. Я тоже всегда ходил в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты кое-что смог приобрести. Я ведь хирург, Таня, а Галя, моя жена... бывшая потребовала, чтобы я пошел судовым врачом. А это практически означает деградацию. Конечно, тут масса преимуществ по сравнению с моими буднями до водздрава, ночными дежурствами и вечной устлостью. В сочетании с экономией решительно на всем. Работа судового врача для меня после всего этого -- просто долгосрочный отпуск. Но я не люблю без конца отдыхать, и меня убивает профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних беспросветных будней. А вы преуспели в своей профессии? Или в Ленинграде было бы интереснее?" "Мне два месяца назад предложили там поступить в очную аспирантуру." "И тема есть?" "Да. Сейчас там на рассмотрении изобретение нашего ЦКБ по моей идее." "У вас неженский склад ума, а?" "Пожалуй... Меня вообще все кому не лень критикуют за то, что я нестандартная. Даже в сумасшедшие чуть не записали. Но я во-время обзавелась справкой самого авторитетного специалиста, что я нормальная. Могу предъявить." "Не мешало бы." "Ничего себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно. С такими внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не я выбираю, а меня... вернее, вместо меня выбрали другую. Стандартную." "Расскажите мне. Если хотите." "В том-то и дело, что почему-то очень хочу, Миша... Что вы так на меня смотрите? Справку хотите посмотреть?" "Да нет. Скорее мне самому подобный документ не помешал бы. Ведь я на вас насмотреться не могу. И готов всю жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте на себя. И -- слушайте..."

***

На палубе нас ослепила синева залитого предзакатным солнцем открытого моря. Судно ушло из зоны тумана и катилось сквозь пенистые волны довольно далеко от берега, совершая крутые повороты и кренясь при этом то на один борт, то на другой. Мы остановились на самой корме над белым буруном из-под винта, и тут, заливаясь слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я поведала совершенно незнакомому человеку историю моей любви, загнавшей меня в это ослепительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал мне глаза и нос своим надушенным незнакомыми заграничными мужскими духами платком, гладил по мокрым от соленых брызг волосам, с восхищением и изумлением заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще вел себя еще более ласковым и родным, чем Феликс в расцвете нашего романа, подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему.

Впрочем, и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не щадя себя, без конца повторяя странное "худо-бедно", он говорил и говорил, тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все -- от чужого-то...

Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент он как раз заглядывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно, но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через неделю мы уходим в Тетюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает, что произойдет с вами и со мной дальше, если мы расстанемся хотя бы ненадолго. И я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря... я просто панически боюсь вас больше не увидеть - по независящим от меня причинам. Поэтом я намерен сделать то единственное, что от меня сейчас зависит - только вот эта решимость. Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач способен дать вам сомнительные блага, доступные худо-бедно его зарплате... Делов в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии, в морскую семью. Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану вас худо-бедно той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, которое я сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую быть занудой и сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно, худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил вас, но я как-то умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких ясных и прозрачных глазках... Итак, я -- зануда. Я - за ясность... Если вы согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..."