Чужеземка - Мария Кунцевич

Бледный, трясясь от ужаса, он бросился к Адаму.

— Отец, скажи правду! Что с матерью? Ее надо спасать! Что с ней, она очень больна?

Адам развел руками.

— Не знаю… Мать рассердилась… На меня, конечно. За гамаши, оттого что не так надеваю. Мол, пальцы у меня как палки. А потом еще Збышек не поздоровался… Вот и все.

Владислава это не успокоило.

— Ах, но ведь ей же нельзя волноваться! Надо же помнить, какая она. Говорил же доктор Герхардт, что волнение — это смерть для нее. И это моя вина, моя! Мне следовало постоянно быть около нее, а я ее оставил…

Роза кашлянула. Прокашлявшись, она глубоко вздохнула и заговорила обычнейшим своим голосом, ясным, звонким:

— Почему вы разговариваете обо мне так, как будто меня уже нет? Я еще не умерла. Может, лучше бы у меня самой спросить, что со мной, а?

Все повернулись к Розе. Ядвига опустила голову, чтобы скрыть смешок: ну, вот опять — в который уже раз — несчастный, неисправимый Владик наталкивается на истерию там, где он упорно хочет видеть драму исключительной души. Владислав нежно склонился над матерью.

— Злая, зачем же ты нас пугаешь? Говоришь, бог знает что… Выглядишь, бог знает как… А потом вдруг, ну, посмотрите, — обрадованный, он призывал присутствующих в свидетели, — теперь она снова выглядит нормально, как и должна выглядеть Роза. И говорит прекрасно. Ну скажи, мамусик, еще что-нибудь, скажи.

Роза рассмеялась. Морщинки порхнули от губ вверх, исчезли в седом облаке волос надо лбом, остались только две ямки в углах рта и блеснули зубы.

— Опять прозевал, дорогой господин советник! Испугался, что мать собралась ad patres[51], a patres не пустят ее на порог… Вот беда-то будет! Да не заметил того, что я сказала: «может быть». Может быть, заявят: нет тебе места… А может, и не заявят. Кто знает, что еще со мной случится. Может, успею и заслужить себе место. Ведь мое время еще не пришло. Или кто-нибудь говорит, что уже пришло?

Роза подозрительно оглядела присутствующих. Страх мелькнул у нее в глазах.

— Кто же так говорит? Не Адам ли нашептал в передней?

Все горячо запротестовали, и она снова повеселела.

— Ну, если так, я тоже умолчу о том, как он вел себя тут, наш кроткий агнец.

Адам простонал:

— Ах, Эля, чего уж там… Объясни лучше Владику, зачем ты велела его позвать.

— Объясню, объясню и без твоего напоминания. Да садитесь же, чего вы стоите, как кипарисы над саркофагом? А саркофаг… о! — Она легко поднялась с дивана. — Мне нужен носовой платок. Где моя сумочка?

Все бросились искать. На этот раз Адаму повезло, он первый нашел сумочку, лежавшую под креслом, и вручил жене. Роза удержала его за руку.

— Как? Адам нашел? Чудеса!

Адам поморщился, а Роза обняла голову мужа и поцеловала его в лоб.

— Спасибо, Адам, спасибо, дружок.

— Да ладно, что это ты? Пожалуйста, пожалуйста, извини…

Адам был так смущен, что не находил слов, лицо у него расплылось в улыбке, он стыдливо покосился на Ядвигу, та отвела глаза. А Роза воскликнула:

— Посмотрите на него! Оказал услугу, а потом извиняется. Такой уж он есть. Разве я не знаю, что это святое сердце? Может, никто его не ценит так, как я Только вот… К несчастью…

Она задумалась, но тут же прогнала дурные мысли.

— Ну, ничего не поделаешь. Теперь уже поздно. Слава богу, нашел он себе эту Квятковскую.

Адам закряхтел. Владик с Ядвигой беспокойно зашевелились.

— Не кряхти, Адам, — одернула его Роза — Ведь я не со зла. Тебе хорошо, мне хорошо, жаль, раньше не догадались. Но mieux vaut tard que jamais[52]. Я сегодня рассердилась на Адама, а тут еще Мартин сынок неотесанный… Немножко вышла из себя, это правда. А потому, что мне было очень больно. — Роза сморщилась, как будто готовясь заплакать, однако подавила волнение — Больно, потому что никто ничего не замечает. Ведь я изменилась…

Она бросила взгляд на мужа, затем на сына, на Ядвигу. Испытующий, просительный.

— Я очень изменилась А все со мной так, как будто я прежняя. Вот сегодня утром… Прихожу к Марте. К дочери. Хотела сказать ей что-то важное. Вчера она забежала ко мне на минутку… и убежала. Я ничего, никаких упреков, и не задерживала ее. Хоть и скучно одной. Все только радио да младенец соседский орет за стеной. Даже вышивать не могу — болят глаза. Но не задержала. Только говорю: «Мартусь, завтра в одиннадцать я к тебе приду. Будь дома». И прихожу. На душе праздник. Ни капли обиды, ничего. И что же я застаю? Пустой дом, одна служанка, наглая баба, сама уже не знает, что придумать, чтобы донять старого человека! Неприятно. Ну, думаю сейчас, пока я еще не расстроилась, позвонит дочка, извинится: «Сейчас, мама, приду». Нет. Звонит Адам. Хоть бы обрадовался, что я у телефона… Нет. Спрашивает о дочери. Неприятно, но я еще держусь. Велю ему: «Приходи, я тебе связала теплые гамаши». Ну скажите, пожалуйста, имела я право рассчитывать на каплю внимания с его стороны? Сами скажите: глаза болят, он целыми днями с Квятковской, с ней и в театр, с ней и в костел, а обо мне нисколько не заботится. А я вот… две недели сижу, последние глаза проглядела и вяжу ему гамаши! И как раз когда ни внимания ко мне, ничего, только про дочку спрашивает, я велю ему прийти и дарю эти гамаши. Ну так разве я не изменилась? Слепой и тот бы, верно, заметил, как сильно я изменилась. И что же? Вы думаете, он хоть дрогнул? Нет! — Роза обернулась к мужу, который уже несколько минут сопровождал ее рассказ скорбными вздохами. — Нечего вздыхать, Адам, пойми, я тебя не обвиняю, я оправдываюсь перед вами — перед тобой, перед сыном… И перед невесткой, — добавила она не сразу, с видимым усилием. — Он благодарил, конечно, он благодарил. И сразу стал эти гамаши натягивать. И, как обычно, всякие там нежности, ручки целует… Но спросить, спросить: «Что с тобой? Дай на тебя посмотреть, ты ли это или другая, новая женщина? Какая колдовская сила превратила тебя в человека?» Нет, все по-старому. Примеряет, восхищается, благодарит. Как будто так и должно быть! Как будто это ничего, ничего не значит! Дорогие мои, вы знаете мой характер, знаете мою жизнь… Особенно ты, Владик, я тебя теперь спрашиваю: могла ли я не рассердиться и не выйти из себя? Он говорит: «Мать рассердилась оттого, что я не так надевал гамаши…» Дело не в этих дурацких гамашах и не в его руках — хотя, к слову сказать, я и рук таких деревянных терпеть не могу — дело в его слепоте! В том, что он никогда не видит самого главного во мне!

Она устала, запыхалась, прижала руку к груди, села. Адам только закатил глаза и пожал плечами, Владислав бросился успокаивать.

— Не волнуйся, мама, я тебя прошу! Ты напрасно говоришь, будто никто ничего не замечает. Мы с Ядвигой очень беспокоимся в последнее время… твоя одышка и красные пятна на щеках мне совсем не нравятся. Дурное колдовство — болезнь. Если за доброту и терпение ты должна расплачиваться здоровьем, так уж лучше будь злой, милая мама.