Новый Мир ( № 2 2010) - Новый Мир Новый Мир

Острым углом расступилась вода.

Словно бурлак на известной картине,

Тот, что сильней и выносливей всех.

И никакого надрыва в помине

Нет, и на ткани ни дыр, ни прорех.

Я еще более точное слово

К ней подберу: не бурлак — утюжок,

И почему-то захочется снова

Жить. Почему? Объяснить бы не мог.

*     *

  *

Прогуляться вышли поздно.

Ночь во всем великолепье

Золотые свои сети

Развернула в темноте.

— Посмотри, как эти звезды

Хороши в турецком небе —

И ближайшие, и эти,

И особенно вон те!

Те, смотри, почти живые.

Даже кажется, что можно

К ним с вопросом обратиться,

Попросить о чем-нибудь.

Как посты сторожевые,

Проступают осторожно,

А за ними тьма клубится.

Посмотри, какая жуть!

Как мерцает вполнакала

Их узорное сцепленье!

Неужели во Вселенной,

Кроме нашей, жизни нет?

— Есть, конечно, — ты сказала, —

Это — горное селенье,

Есть там школа, несомненно,

Кладбище и минарет.

*     *

  *

Слепые силы так сцепились,

В какой-то миг сложились так,

Что в наше зренье обратились

И разглядели вечный мрак.

Самих себя они узрели

Посредством нашей пары глаз,

Их вставив нам в глазные щели,

Слезами смоченный алмаз.

Как внятно нам вихревращенье

И блеск в кромешных небесах!

Какое чудо — наше зренье,

Мысль, промелькнувшая в глазах!

Толстого вспомни взгляд колючий

И мощь рембрандтовских картин.

Какой невероятный случай,

На триллионы проб — один!

*     *

  *

В цеху разделочном, мясном кипит работа,

Ползет продукция по скользким желобам.

Мне удовольствия не доставляет что-то

Жизнь и не кажется осмысленной. А вам?

И дня б не выдержал я на таком участке

Земного, душного, кровавого труда.

Болтать о вечности, Вселенной строить глазки…

Вы Канта цените? А Шеллинга? О да!

Мне стыдно, сколько раз я рассуждал о смысле

И о призвании поговорить любил.

Но тушки скользкие, ползущие, как слизни,

Ты их разделывал, на части их делил?

Переворачивал, срезал ножом наросты,

В перчатки желтые обряжен и халат?

Иль дуб шумит не всем и в звездном небе звезды

Не одинаково со всеми говорят?

Порыв ветра

Давыдов Георгий Андреевич родился в 1968 году, живет в Москве. Преподает в Институте журналистики и литературного творчества. Автор циклов радиопередач, посвященных Москве, живописи, архитектуре, религиозной философии и истории книги.

sub 1 /sub

Вам приходилось хранить яблоки в верхнем ящике письменного стола?

А прохаживаться по ранним лужам, останавливаясь точно на белом ледке, чтобы он кракнул под подошвой? И наконец, прикрыв глаза пяти­десятивосьмилетнего неудачника (а ноги по-английски — неанглийским пледом), слушать вы-вы-вы ветра в трубе, которую, по скромным подсчетам, не чистили с 1949 года?

Я, конечно, не все перечислил. Я намеренно не спросил, приходилось ли вам любить ту, которая и вас, наверное, выделяла из прочих, но которой сказать, что любите, не могли, а она, догадавшись, вам не помогала.

Значит, самое большое счастье — сидеть в каком-нибудь ряду на ее концертах и протягивать цветы нечасто (во-первых, потому что нет лишних денег, во-вторых, как бы она ни устала и как бы ей ни надоели все, вы везли ее сначала по бульварам, а потом по Садовому домой, ведь кто-то должен это делать? — и нелепо, согласитесь, весь этот путь проделывать с собственными цветами).

«Мишенька, поужинаете со мной?» — вам приходилось слышать такой вопрос и в 49-м (когда у вас печи были неисправны и приятно бывало прогреться у Елены Фоейр — можно, наконец, открыть ее имя, давно заклеенное под новыми афишками консерватории), и в 59-м, и, разумеется, в 69-м — я все говорю о «девятых», поскольку в 1979-м, 2 апреля, она умерла.

И она легла в земельку (так сказал отец Всеволод над гробом и заплакал) Немецкого кладбища не потому, что немка (она ею и не являлась), и не потому, что еврейка (что правда, но что почти не знали — а фамилию не выскребывали), а потому, что пианистка с признанием. Но еще, но еще по другой причине: ведь рядом, так уж вышло, давно лежал тот, кто был обручен с нею в январе 1918-го, а потом уехал к белым, а потом вдруг вернулся и умер на руках у нее (в присутствии перепуганных родителей) всего лишь от воспаления легких.

«Хрупкий организм», — заключил доктор. А она, наверное, ударила бы его по лицу, но только сказала: «Вы же знаете, доктор, Володя жив». Доктор, в свою очередь, ответил бы, что теперь так не принято думать, да и он сам, без указаний властей, скорее скептик, чем мистик, но он произнес по-другому: «Разумеется, это так».

2

Разве Михаил Павлович (а это именно он держал яблоки в верхнем ящике и именно он ухаживал за Еленой Фоейр с 44-го, когда они познакомились) не знал этого? Сначала, да, не знал. Как бы она ему рассказала, если на «вы» они оставались до 59-го года, то есть после пятнадцати лет знакомства, а потом она вдруг сделала ему подарок (в буквальном смысле — к первому ноября, ко дню его рождения): «Мишенька, хочешь со мной на „ты”?»

И прозвучало так teneramente [1] . Она, наверное, решила, что теперь безопасно, не станет же он старухе, которой пятьдесят семь, предлагать руку, сердце, свою преданность, которую и так давно отдал всю, но она просчиталась.

То, что она так думала, характеризует ее положительно: нарциссизмом она не была больна. Ею любовались многие — не один Михаил Павлович.

Романтические слухи о Елене Фабрициевне Фоейр следовали за ней так же, как и ее успехи на сцене. Если она выигрывала конкурс в Токио, то тут же говорили, что все деньги она отдала жертвам Хиросимы и Нагасаки и что родное правительство (а это 57-й год) даже шипело на нее: «Вы не думали, что мы сами можем пожертвовать ваши денежки в фонд Хиросаки?» Если ее приглашали на кремлевский прием («какого хрена», — говорили потом), то она могла — после булькающей аллилуйи главных гостей — брякнуть, без повода, без причины: «Вы, наверное, удивитесь, но я хочу всем напомнить: Петр Ильич Чайковский сочинял в том числе церковную музыку». Семга застряла у всех в горле — смеялись на следующий день москвичи в трамваях.

Если она узнавала, что у кого-то просто нет денег, то выгребала из особого ящика свои гонорары и, оставив себе два рубля на такси (в таких делах не стоит медлить), ехала туда, где не было денег. Если же ящик оказывался пуст, она высматривала оценщицей на своем столе, на этажерке — и обязательно что-нибудь находила — мало ли чепухи дарят артистам.

В ближайшей комиссионке даже были уверены, что она — ну, впрочем, это неудивительно в мире людей искусства — алкоголичка. Тем более — такие глаза. Жалели. А ей становилось жаль только, что почетные награды — серебряные и золотые — делаются, конечно, не из золота и серебра, а из какой-то дряни. Кстати, ее словечко.

«Только чтобы людей не делали так». Это уже не ее, а Михаила Павловича слова. Ясно, почему он был к ней привязан, но ясно также, что и она в нем видела больше, чем он представлялся с первого взгляда: длинный, серый, кажется, прихрамывающий, всегда какой-то несчастный.

Такие женщинам все-таки не в первую очередь нравятся.

3

Вот только не из-за музыки он полюбил ее. Другие, разумеется, да. Но они в большинстве своем и не видели Елену Фабрициевну вне сцены. Это, впрочем, поддерживало стойкость их чувств. Ведь случалось, что в ней разочаровывались. Она, например, была упряма. Доказательства? Сколько угодно.

И в юности, и потом. В 1920-е годы, когда поползли болезни, у нее началось что-то с пальцами. То, что бывает у стариков или когда не едят. Врач разрешил ей играть минут сорок в день: «Я понимаю, душенька, вам нельзя не играть, другому я бы смотреть запретил на инструмент. Но вы — исключение. Только учтите: если меня не послушаетесь, у вас наступит необратимое изменение божественных пальчиков».