Возмущение праха - Наль Подольский

Рыжая провела меня сначала в какую-то тесную кладовую, а затем, приняв дежурство, — в свою каморку, где, в нарушение должностных предписаний, по ночам спала. Потом она пошла на разведку и, вернувшись, доложила, что все спокойно, медсестры по отделениям спят, не спит только Игнатий, книжку читает.

— Ты ведь мужик серьезный, — добавила она, — так что, думаю, не наделаешь шума.

— Шума не будет, — успокоил я ее, — и вообще, что бы ни случилось, я тебя не подставлю.

— Я знаю, — кивнула она рассудительно, — если бы сомневалась, не стала бы связываться.

На всякий случай я прихватил с собой пушку, но начинать с силовых приемов не собирался. К кабинету, где находился Игнатий, я направился обычной походкой, не стараясь приглушать шаги, чтобы он не насторожился, и вошел к нему по-хозяйски, без стука. Его реакция в первый момент показалась мне странной: ни испуга, ни возмущения, а только раздражение. Увидев меня, он скорчил такую мину, будто у него понос и он не знает, где уборная. Видимо, раздражение было вообще его основной эмоцией.

Я выдержал внушительную паузу, давая ему время опознать или не опознать своего бывшего пациента, — как я и надеялся, ему не пришло в голову мысленно примерять на непрошеного гостя больничную пижаму, что избавило меня от необходимости быть грубым, а его — от шоковой терапии. Я позволил себе по этому поводу слегка усмехнуться, что раздражило его еще больше.

— Меня когда-нибудь оставят в покое? — Его голос звучал плаксиво, хотя и со скандальными нотками. — Мне же, в конце концов, обещали!

Последняя реплика вдохновила меня изменить запланированный сценарий.

— Меня прислали сюда именно для того, чтобы вас оставили в покое, — заверил я начальственно-поучительным тоном и без приглашения плюхнулся в кресло около его стола, — Щепинский последнее время ведет себя, скажем так, некорректно.

Он вздрогнул и настороженно заморгал, поглядывая то на меня, то на дверь кабинета, — должно быть, упоминание фамилии было вопиющим нарушением принятого у них этикета.

— Да, да, — продолжал я развязно, — в конце концов, он работает на нас, а не мы на него. И нам не нужны всякие сомнительные ситуации, да и вам тоже. Теперь времена не те, пусть привыкает работать аккуратно. Сколько раз за последний год вы ему… гм… оказывали содействие?

Вопрос привел его в панику, он заерзал в кресле и опять начал моргать, а затем обрел неподвижность, видимо пытаясь сосредоточиться и найти правильную линию поведения:

— Для чего вы это у меня спрашиваете? Вам же и так все известно.

— А вам, в свою очередь, известно, от кого нам «все известно». Не валяйте дурака, — оскалился я в улыбке и добавил служебным тоном: — Всякая информация подлежит проверке и перепроверке.

— Знаете что, — его снова одолело раздражение, — вы ведь с ними, а не со мной работаете? Вот у них обо всем и спрашивайте, а меня оставьте в покое.

Надо же, как осмелел, паразит… значит, пришла пора показать когти.

— Надеюсь, вы пошутили? Или у вас с головой плохо?

Словно специально для моего удобства, послышался далекий шум двигателя и приглушенный треск. Это был всего лишь выхлоп какого-нибудь грузовика на набережной Пряжки, но сейчас в качестве повода для наезда годилась любая мелочь.

— Что за шум? — спросил я строго и ленивым жестом вытащил из кармана пистолет.

— Н-не знаю. — Он скорчил виноватую рожу и округлившимися глазами уставился на мою пушку.

Вот дурак, подумал я, пистолета не видал, что ли… Тишина восстановилась, но пушку я не спрятал назад, а небрежно положил перед собой на стол и произнес допросным скучающим голосом:

— Продолжайте.

Он говорил медленно, уныло и очень скучно. О делах Щепинского он толком не знал ничего — тот его использовал исключительно как пешку. Они вместе учились в Первом медицинском, и чуть меньше двух лет назад Щепинский попросил его, по старой дружбе, принять в больницу пациента. Он согласился, и с тех пор Щепинский обращался к нему с аналогичными просьбами еще трижды. Вот и все, что ему известно.

— Он просил вас о каких-либо нарушениях или послаблениях в обычной процедуре приема?

— Нет, все было оформлено соответственно законам и существующей практике.

— В чем же тогда состояла ваша любезность по отношению к Щепинскому? Зачем ему понадобилось к вам обращаться?

— Ну, видите ли… ведь нужен был диагноз… и, вообще, больные кому-нибудь другому могли показаться странными… ему не хотелось, чтобы на них концентрировалось внимание.

— Кто-нибудь из этих пациентов еще в больнице?

Его глаза удивленно забегали из стороны в сторону.

— Нет. Они были… нежизнеспособны.

— Сколько времени они у вас существовали?

Его удивление и испуг усилились, и он стал похож на загнанную в угол раскормленную крысу.

— Я здесь ни при чем… от нескольких дней до нескольких недель.

— Щепинский расплачивался с вами деньгами или как-нибудь иначе?

Он поглядел на меня обиженно, как бы упрекая в бессмысленной жестокости:

— Деньгами. И поверьте, весьма скромными.

— Охотно верю. Теперь о внезапных сердечных приступах. Сколько их было?

— Два, — промямлил он плачущим голосом, — зачем вы спрашиваете? Ведь вы и так все знаете.

— Кто их организовывал?

— Он, то есть его люди. Я ни при чем.

— Вы везде ни при чем, — усмехнулся я, — но в больницу-то впускали их вы?

— Я.

— А что за эпизод с исчезновением трупа?

— Это совсем непонятная история. Неизвестно, кому он понадобился, но знаю, что не ему. Он, когда узнал, был очень рассержен.

— Ладно… а от всех этих людей, я имею в виду пациентов от Щепинского плюс… гм… инфарктников… какие-нибудь вещи остались?

— Не знаю, может быть, и остались. Если остались, то в камере хранения в приемном отделении, можно хоть сейчас посмотреть. Ключи у меня. — Сообразив, что это последний вопрос, он хлопотливо демонстрировал готовность услужить. А я гадал, связано ли его оживление просто с окончанием допроса — эффект обычный, или с тем, что ему удалось утаить что-то важное.

— Я хотел бы взглянуть на их вещи, — я поднялся и, задумчиво повертев пистолет, вроде как по рассеянности не сунул его в карман, а оставил в руке, — при условии, что это не будет сопряжено с риском ни для кого из ваших людей.

— Что вы, что вы! Какой риск, никакого риска, я, в конце концов, лично ручаюсь. — Его угодливость, казалось, сейчас не имела границ.

Значит, что-то затихарил все-таки, гнида…

Понятно, я его одного отпускать никуда не собирался, да он на это и не рассчитывал. В отличие от камеры хранения вещей существующих в больнице пациентов, защищенной солидным замком, невостребованные пожитки выбывших содержались в кладовке, запиравшейся чисто символически. Поэтому я удивился, что в полиэтиленовом мешке с биркой, обозначающей фамилию Философа, в полной неприкосновенности обнаружился новенький «Кодак», принесенный в прошлом году Кротом, — надо думать, загадочная смерть и исчезновение трупа Философа окружили его имущество неким зловещим защитным ореолом. Убедившись на всякий случай в отсутствии в фотоаппарате пленки, я оставил его на месте как символ моральной устойчивости больничного персонала. Кроме «Кодака» в мешке имелись: потрепанный кошелек с мелочью, расческа, зажигалка, помятая пачка сигарет, автобусные талоны, два французских ключа на проволочном кольце (от разных замков) и толстая, страниц в двести, тетрадь, сброшюрованная из машинописных листов. Вещи прочих интересовавших меня пациентов ничего примечательного не содержали.

Ключи и тетрадь Философа я прихватил с собой, небрежно буркнув:

— Это я забираю, — в ответ на что Игнатий суетливо закивал.

Я сопроводил его в обратном пути к кабинету, куда он с удовольствием юркнул, и на прощание посоветовал:

— Безопаснее всего для вас будет счесть мой визит приснившимся.

В знак согласия он церемонно поклонился, но при этом скроил самодовольную и даже надменную мину. Вот сволочь… что-то важное скрыл и теперь радуется, что обвел меня вокруг пальца… Точно такая же рожа у него была на консилиуме у главного врача, когда меня выписывали, — этакий вершитель судеб, от которого зависит, быть мне человеком или оставаться пациентом… сука, ведь даже лица не запомнил… Стоп… консилиум… консилиум… ага, это из досье «Извращенного действия»: у Щепинского есть что-то вроде экспериментальной клиники, и он любит устраивать консилиумы. И в науку поиграть, и ответственность меньше. Понятное дело, ему там нужны свои люди. То-то на снимке, со Щепинским, у Игнатия физиономия важная, как у хомяка, которого вдруг почему-то назначили академиком. Гм… вроде все концы сходятся… А я-то действительно уже собрался уходить, и теперь предстояло свою ошибку представить в виде иезуитского приема в допросе.