Исход (Том 2) - Стивен Кинг

Победит ли он?

Во всяком случае, не ей дано это знать. Неисповедимы пути Господни, и Он поступает так, как считает нужным. Это Он пожелал, чтобы сыны Израилевы поколениями истекали кровавым потом и надрывались под египетским игом. Это Он пожелал, чтобы братья продали Иосифа в рабство, содрав с него красивую разноцветную одежду, подаренную отцом. Это Он пожелал, чтобы злосчастного Иова посетило множество болезней, и Он пожелал, чтобы Его единственный Сын был распят на кресте с глумливой надписью над головой.

Господь — игрок — если бы Он был смертным, Он чувствовал бы себя как дома, склонившись над шахматной доской на крыльце супермаркета Попа Мэнна там, в Хемингфорд Хоум. Он играл бы красными против черных, белыми против черных. Ей казалось, что для Него игра, более чем для кого-либо, стоила свеч, сама игра была для Него свечой. Пробьет Его час, и Он возьмет верх. Но не обязательно в этом году, может быть, через тысячу лет… и она не переоценивает изворотливость и козни темного человека. Если он был неоновым газом, то она — мельчайшей черной пылинкой, которую огромная дождевая туча поднимает над иссушенной землей. Всего-навсего рядовой — которому уже давным-давно пора в отставку, и это правда! — на службе у Господа Бога.

— Да будет воля Твоя, — сказала матушка Абигайль и вытащила из кармана фартука пакетик с арахисом «Плантерз». Последний из ее врачей, доктор Стонтон, советовал ей воздерживаться от соленого, но что он понимал? Она пережила обоих врачей, которые взяли на себя смелость давать ей советы по поводу ее здоровья после того, как ей исполнилось восемьдесят шесть лет, и она съест немного орешков, если ей так хочется. Как у нее от них болят десны, но, Боже, до чего же они вкусные!

В это время Ральф Брентнер поднимался по дорожке к дому в своей неизменной сдвинутой на затылок шляпе с ленточкой и пером. Он постучал в дверь и снял шляпу.

— Вы не спите, матушка?

— Вот я, — прошамкала она с набитым арахисом ртом. — Уходи, Ральф, я жую орешки, и я буду жевать их до самой смерти.

Ральф, засмеявшись, вошел.

— Там за воротами какие-то люди хотят увидеться с вами, если вы не очень устали. Они пришли около часа назад. Я бы сказал, приличная команда. Главный парень — такой, с длинными волосами, но это его не портит. Его фамилия Андервуд.

— Хорошо, проводи их сюда, Ральф, — сказала матушка Абигайль.

— Будет сделано. — Он повернулся к двери.

— Где Ник? — остановила она его. — Я не видела его ни сегодня, ни вчера. Домосед из него не получится, верно?

— Он был там, возле водохранилища, — ответил Ральф. — Он и этот электрик, Брэд Китчнер, осматривают электростанцию. — Ральф потер нос. — Я сегодня был там. Решил, что всем этим вождям нужен хотя бы один индеец, чтобы давать поручения.

Матушка Абигайль хихикнула. Ральф ей действительно нравился. Он был простым малым, но с хитрецой. У него было чутье на то, как должны работать вещи. Ее не удивило то, что он был именно тем человеком, который заставил работать то, что все назвали радио Свободной Зоны.

— Ты хороший парень, Ральф, ты знаешь? Ты именно такой.

— Ну, вы тоже, матушка. Ну, не парень, но вы поняли, что я хотел сказать. В общем, тот парень Редмен проходил мимо, когда мы работали. Хотел поговорить с Ником о том, чтобы он был в каком-то комитете.

— И что ответил Ник?

— А, он написал парочку страниц, но все сводилось к тому, что для него хорошо только то, что хорошо для вас, матушка Абигайль.

— Да, что бы сказала в ответ на все эти манипуляции такая пожилая женщина, как я.

— Многое, — серьезно заметил Ральф. Он был явно взволнован. — Все мы здесь из-за вас. Мне кажется, мы сделаем все, что вы сочтете нужным.

— Я хочу только одного — жить свободной так, как я жила раньше, как американка. Я только хочу иметь право сказать свое слово, когда на это придет время. Как американка.

— Ну, все это у вас будет.

— А остальные так же думают, Ральф?

— Клянусь, что так.

— Тогда все хорошо. — Матушка Абигайль умиротворенно закачалась в кресле. — Отпущение нам время идет. Люди вокруг слоняются без дела. Большинство только и ждут того, чтобы кто-то сказал им, где осесть и на что опереться.

— Так мне можно идти?

— Зачем?

— Да Ник и Стью спросили меня не мог бы я найти где-нибудь печатный станок и, может, наладить и запустить его, если у них получится с электричеством. Я сказал, что не надо мне никакого электричеством я просто пойду в школу и найду там самый большой ротатор с вертящейся ручкой, какой только смогу обхватить руками. Им нужны какие-то листовки. — Он тряхнул головой. — Нужны! Семьсот. Для чего, ведь нас здесь чуть больше четырехсот?

— И девятнадцать там за воротами вероятно, волнение их возрастает с каждой минутой, пока мы здесь чешем языками. Пойди приведи их.

— Иду. — Ральф собрался уходить.

— Послушай, Ральф!

Он обернулся.

— Напечатай тысячу, — сказала она.

Они проходили в ворота гуськом, и матушка Абигайль почувствовала, что грешна тем грехом который она считала матерью всех грехов; все Десять Заповедей сплавлялись в одну: «Не укради». Убийство — это кража жизни, адюльтер — кража жены, алчность — тайная, незаметная кража, гнездящаяся в глубине сердца. Богохульство — кража Божьего имени, выметенного из дома Божия и отправленного разгуливать по улицам подобно непутевой бабенке. Абигайль никогда не была вором по-настоящему, а так, мелким воришкой время от времени в худшем случае.

Матерью грехов была гордыня.

Гордыня была женской стороной Сатаны у рода человеческого, тихое яйцо греха, всегда плодородное. Гордыня удержала Моисея и он не зашел в Ханаан, где виноград был такой крупный, что его приходилось переносить на веревках. «Кто добыл воду из скалы, когда мы хотели пить?» — спросили сыны Израилевы, и Моисей ответил: «Это сделал я».

Абигайль Фриментл всегда была гордой женщиной. Она гордилась чистыми полами, которые мыла, ползая на четвереньках (но кто сотворил руки, нога и саму воду, которой она мыла?), гордилась тем, что все ее дети стали достойными людьми: никто ни разу не попал в тюрьму, не был пойман в плен ни бутылкой, ни наркотиками, не беспутничал, но ведь матери детей — это дочери Господни. Она гордилась своей жизнью, но не она сделала свою жизнь. Гордыня — это проклятие воли, и, подобно женщине, гордыня коварна. Даже в своем преклонном возрасте Абигайль Фриментл еще не постигла всех ее иллюзий и не справилась с ее блеском.

И когда они гуськом проходили через ворота, она подумала: «Они пришли именно ко мне». И следом за этим грехом мысли целый сонм богохульных метафор без всякого запрета поднялся в ее сознании: как они шли один за другим, словно к причастию, — их молодой предводитель с опущенными долу глазами, рядом с ним светловолосая женщина, позади него мальчик с темноглазой женщиной, в черных волосах которой отливали белизной седые нити. Остальные шли за ними.