Леди в саване - Брэм Стокер

Ситуация осложнялась тем, что выборный Совет в то время в значительной мере сплачивала старогреческая церковь, ведь народ исповедовал православие, и испокон веков судьба народа и судьба его веры были неразделимы. Поэтому в случае возникновения войны — независимо от ее причины и повода — это, вероятно, было бы столкновение религий. И такая война на Балканах неизбежно стала бы войной наций, причем конец ее никто бы не взялся предсказывать.

К тому времени я уже неплохо знал эту страну и ее народ и полюбил их. Благородство Виссариона, столь много приносившего в жертву, глубоко трогало меня и одновременно пробуждало во мне желание тоже откликнуться и поддержать подобную страну и подобный народ. Они были достойны свободы. Когда Виссарион вручал мне оформленный акт продажи, я хотел было разорвать документ, но он каким-то образом разгадал мое намерение и опередил меня. Останавливая меня, он поднял руку и сказал:

— Мне ясен ваш замысел, и, поверьте, я уважаю вас за это до глубины души. Но, друг мой, откажитесь от него. Наши горцы невероятно горды. И хотя они позволят мне — одному из них, тому, чьи предки были вождями у них и выразителями их чаяний на протяжении веков, — сделать все, что в моих силах, — и что каждый из них с радостью сделал бы, если бы жребий пал на него, — они не примут помощи от постороннего. Любезный друг, они отвергнут ее и могут проявить к вам, желающему только добра, явную враждебность, а в таком случае вы очень рискуете, рискуете даже жизнью. Вот почему, друг мой, я попросил вас внести в наш договор пункт о том, что я имею право выкупить мою собственность, в отношении которой вы готовы поступить столь великодушно.

Таким образом, мой дорогой племянник Руперт и единственный сын моей покойной сестры, сим я торжественно вменяю тебе в обязанность ради меня и ради тебя самого, а также чести ради в случае, если когда-нибудь станет известно, что благороднейший воевода Петр Виссарион, рисковавший собой для блага своей страны, оказался в опасности — или что имя его опорочено — по той причине, что, имея даже такую великую цель, как спасение отечества, он продал свое наследство, в таком случае поручаю тебе немедленно, причем осведомив о том горцев — хотя необязательно еще кого-то, — вернуть ему либо же его наследникам безусловное право собственности на недвижимость, с которым он хотел расстаться — и de facto[76] расстался по истечении срока, в пределах какового он мог на законных основаниях выкупить свою собственность. Это тайное обязательство, и тайна сия свяжет прежде всего нас с тобой; это ответственность, которую я взял на себя также и от лица моих наследников; это долг, который необходимо выполнить любой ценой. Тебе не следует думать, будто мною двигало недоверие к тебе или сомнения в твоей способности выполнить оговоренное обязательство, и поэтому-то я принял также другие меры, заботясь о непременном осуществлении моей заветной мечты. Нет, единственно для того, чтобы восторжествовал закон, если в том будет необходимость, — ведь кто может сказать, что произойдет, когда уже не стоишь у руля, — единственно по этой причине я составил второе письмо с разъяснениями для других лиц: в случае невыполнения этого моего распоряжения из-за твоей смерти или еще чего-либо оно приобретает форму дополнения, или кодицилла к моему завещанию. Но пока я хочу, чтобы это мое распоряжение оставалось нашей с тобой общей тайной. Для того чтобы ты знал, как велико мое доверие к тебе, позволь мне здесь сообщить, что вышеупомянутое письмо помечено буквой С, что оно предназначено моему поверенному и одному из моих душеприказчиков, Эдуарду Бингему Тренту, и что в конечном счете оно будет рассматриваться как пункт 11 моего завещания. Эдуард Бингем Трент получил мои соответствующие указания, а также копию настоящего письма, каковая в случае необходимости — и только лишь в этом случае — должна быть вскрыта и должна читаться как изложение моей воли в отношении выполнения тобой условий, на которых ты получаешь от меня наследство.

А теперь, мой дорогой племянник, позволь обратиться к другому предмету, более занимающему меня, — к тебе самому. Когда ты будешь читать эти строки, я уже умру, поэтому не вижу необходимости в сдержанности, укоренившейся во мне на протяжении моей долгой и замкнутой жизни. Я очень дорожил твоей матерью. Как тебе известно, она была на двадцать лет моложе самого младшего из ее братьев, который был двумя годами моложе меня. Мы все повзрослели, когда она пребывала еще во младенчестве, и мне незачем говорить, что она была у нас любимицей — почти что собственный ребенок для каждого из нас и одновременно наша сестрица. Ты знаешь, как она была мила и какими высокими качествами обладала, поэтому мне незачем говорить об этом; но я бы хотел, чтобы ты понимал, как она была дорога мне. Когда она и твой отец встретились и полюбили друг друга, я был далеко — я открывал мой новый филиал в глубинном районе Китая и в течение нескольких месяцев не получал вестей из дома. Я впервые услышал о твоем отце, когда твои родители уже вступили в брак. Меня порадовало то, что они были счастливы. И они не нуждались ни в чем, что мог бы дать им я. Когда твой отец умер, так внезапно, я пытался утешить твою мать; все, чем я владел, было бы в ее распоряжении, пожелай она этого. Она была гордой женщиной, гордой со всеми, кроме меня. Она поняла, что, хотя я казался холодным, суровым (а возможно, и был таким), к ней я относился иначе. Однако она не хотела принимать никакой помощи. Когда я стал настаивать, она заявила, что у нее достанет средств на твое содержание и обучение, а также на ее собственные нужды, пока она жива: сказала, что твой отец и она решили, что тебя следует приучать к здоровой и деятельной жизни, а вовсе не к роскоши; она также считала, что твой характер сложится таким, как надо, если ты научишься полагаться на себя и довольствоваться тем, что твой покойный отец оставил тебе. Она всегда была разумной и глубоко мыслящей девушкой, и теперь вся ее мудрость и все ее мысли были посвящены тебе, ее ребенку. Рассуждая о тебе и о твоем будущем, она сказала много такого, что осталось у меня в памяти. И вот что я помню до сего дня. Это было сказано ею в ответ на мое утверждение, что крайняя бедность сама по себе опасна, что молодой человек может узнать слишком много нужды. Она же мне ответила:

— Верно! Да, так! Но есть опасность еще большая… — и продолжила: — Излишество в желаниях страшнее нужды!

Говорю тебе, дружище, это величайшая из истин, и надеюсь, ты будешь помнить о ней уже поэтому, а также потому что так думала твоя мудрая мать. А теперь позволь мне сказать еще кое-что в дополнение к приведенному мудрому изречению.