Люди на дороге жизни - Вячеслав Щепоткин

Я видел жену Петровича. Хотя были незнакомы, но по-деревенски здоро­вался с ней: старуху звали тётя Нюша. Она часто сидела на скамеечке у до­ма: очень полная, если не сказать до безобразия толстая, с жирными склад­ками, словно оплывшая, но с привлекательным печальным лицом.

Старожилов в селе оставалось уже немного, и спросить об этой семье, чтобы не попасть впросак, было уже не у кого. А Евдокия Ивановна почему- то о Петровиче говорила с некоторым раздражением.

Вот и сейчас она сердито повторяла при мне слова о том, что “Петро­вич хочет с церкви колокол продать”. Я понял: надо вмешаться. Строгим, но заинтересованно спокойным голосом спросил: “Что здесь происходит?” Чернега опять было завела про колокол, однако Петрович зло её перебил: “Кому он нужен — этот колокол? Треснутый... А так хоть пользу принесёт”. На задах Петровичева участка я увидел зелёный “Москвич-412” и двух мужи­ков. “Эт кому принесёт? Тебе? Али вон им?” — ткнула она неразгибающимся пальцем — результат многолетней работы дояркой — в сторону мужиков с машиной. Они услышали скандальный голос Евдокии Ивановны и засуе­тились. “Колокол может пригодиться церкви, — сказал я. — Мы будем воз­вращать её народу, а у храма даже такого колокола нет”.

Пока я говорил, пока сходил в Петровичев “двор” — пристройку к кресть­янской избе, где содержится скот, зелёный “Москвич” сорвался с места, и только пыль сдувалась ветром с сельской дороги. “Ну вот, — с удовлетво­рением сказал я. — Инцидент исчерпан”.

Мы привязали колокол к черенку от лопаты, принесли на веранду Евдо­кии Ивановны и поставили возле старой койки, где я поначалу спал, кварти­руя у старушки, пока у меня не появилась лежанка на керамзите в собствен­ном доме.

Когда я приехал на следующие выходные из Москвы, Чернега уже была готова к нашей акции. Надо сказать, как человек общественно активный, она увлеклась идеей открыть в селе старую церковь. В последнее время Чернега, привыкшая быть в центре внимания, в кругах людских дел и забот, явно ску­чала. Ну, придут за молоком — она всё ещё держала корову, — расскажут ка­кие-то новости, и опять бабка одна. А тут появлялась возможность снова ко­го-то организовывать, убеждать, может, даже прикрикнуть своим резким, громким голосом.

Мы сели в мои “Жигули”, и Евдокия Ивановна стала прикидывать, куда ехать в первую очередь. Народ она знала, как мне показалось, во всех окре­стных деревнях. Но начинать надо было с тех, где больше старух. “Это самый податливый материал”, — произнесла она фразу, от которой я чуть не обал­дел. Видать, не даром прошли депутатские годы.

Приехали в деревню Ботово. Ту самую, где когда-то жили два активиста церковного разрушения, которых, если верить рассказу Чернеги, так покара­ла судьба. Подходим к опрятному дому: голубые ставни, в палисаднике цве­тут георгины, на скамейке сидит старуха. “Здравствуй, Михална”. — “Здрасьте, Евдокия Иванна”. — “Мы к тебе по делу”. — “Тогда пойдём в дом. Чего об деле на улице говорить”.

Когда вошли в горницу, Евдокия Ивановна оглядела её цепким взглядом, без приглашения села на стул. “Мы вот к тебе зачем, Михална. Церкву надо в Слотине открывать. Ты как, “за”?” — “Конешно, конешно, Евдокия Иван­на”. — “Тогда надо это как положено оформить”. — “Я понимаю. Я сейчас”.

Старушка идёт к сундуку, достаёт откуда-то со дна завёрнутые в белую тряпочку деньги: “Берегла на похороны, но на такое святое дело отдам”. — “Да нет! — говорю я. — Деньги не нужны. Надо только вашу подпись, что вы в числе двадцати человек будете просить возвратить верующим храм. Вы ве­рующая?” — “А как же!” — постаралась выпрямиться старушка.

Здесь мы получили ещё две подписи. Причём одна бабка тоже стала до­ставать “похоронные” деньги. Но тут уж понявшая, что к чему, Евдокия Ива­новна, которая сначала тоже думала, что нужны деньги, отчитала растеряв­шуюся бабульку. “Убери свои деньги. Пригодятся тебе”.

Ещё два раза, приехав из Москвы и отложив дела по обустройству дома, я забирал Евдокию Ивановну, и мы ездили по деревням. Однажды, выезжая из какой-то деревни, попали под дождь. А мой “жигулёнок” в одном месте не выносил слотинской дороги. Место это — подъём из небольшого карьера. Мой сосед слева, Алексей Александрович Спирин, как-то сказал мне, что в нача­ле строительства “бетонки” здесь был лагерь и заключённые добывали песок для дороги. Проезжая через карьер, я с сомнением оглядывал его. Слишком крохотное место для лагеря, хотя выходы песка виднелись.

Позднее мне объяснили: здесь, действительно, брали песок для строи­тельства дороги, и в бараке жили рабочие.

Но самое коварное у этого карьера был подъём — сплошная глина. Ма­ленький дождь, и “жигулёнок” елозил, как по маслу. Я стискивал зубы, гнев­но бросал в адрес глиняной невозможности: “Ты хочешь, чтобы я не ездил сюда? Всё равно буду ездить!”

С этим подъёмом мучились все. Тогда железнодорожники сбросились и купили железобетонные плиты. Но прямой участок до села трактора разби­вали вдрызг. А тут Плахову поручили на месте старого депо строить новое. Битый кирпич, строительный мусор надо было куда-то девать. Куда? В Сло­тино, на дорогу. Больше двухсот машин привёз Сергей Иванович в топи слотинской дороги.

Сейчас она надёжна при любой погоде для любых машин. Не один раз выходили и горожане, и селяне благоустраивать её. Выходили те и другие да­же с детьми. Но не зря говорят: в семье не без урода. В слотинской “семье” их оказалось несколько. Я сам не раз говорил с двумя. Убеждал, стыдил. “Смотри, — говорил я одному, — двенадцатилетний пацан везёт тачку кирпич­ного “боя”, а ты будешь ездить по дороге, сделанной им, не приложив тру­да”. Здоровый, почти двухметровый верзила только ухмылялся: “Пусть рабо­тает, если ему надо. Мне не надо”.

Но я отвлёкся — такие есть во все времена. Церковную “двадцатку” мы с Евдокией Ивановной собрали. Чернега стала во главе её. Несмотря на воз­раст, она была бабка энергичная, что не по её, могла отругать, а то и послать матом. Я снисходительно укорял старушку: “Ну разве так можно, Евдокия Ивановна? Ты же глава церковной “двадцатки”. Бог услышит — осудит”. — “Ай, Вячеслав Иваныч! Бог судит не по словам, а по делам”.

Я сам был не святоша. Вырос в послевоенной шпанской среде, рано по­пал в рабочие коллективы, а там могли так сказать, что у неподготовленного слушателя мозги закипали. Поэтому мог загнуть будь здоров. Однако никог­да не позволял себе ругаться при женщинах и детях. Когда слышал от других, встревал, порой до