Марина - Алия Амирханова

жильём для семейных, каково обеспечение благами цивилизации. Посидели, поговорили, попели песни до позднего вечера. Потом все женщины дружно убрали со стола. Воскресенье было обычным, словно и не уезжала Мария Петровна никуда.

Сыновьям, что вернулась на постоянное жительство в Москву, Мария Петровна сообщила письмом, дождавшись, когда волосы Марины отрастут до короткой стрижки. Оба её сына, Павел и Глеб, к моменту возвращения мамы в Москву успели развестись и жениться по второму разу. Оба они были высокопоставленными людьми. Павел успел защитить кандидатскую и работал в министерстве просвещения каким-то большим начальником, Глеб был заместителем директора завода. Оба жили в Ленинграде. Имели свои квартиры и были весьма обеспеченными. К матери они приехали по отдельности. Первым навестил маму Павел. Он был подвижным, упитанным и очень занятым человеком. Приехав к матери с утра, он сразу же объявил, что у него билет на ночной поезд. Потом они все втроём сидели за столом и разговаривали.

– Мамулечка, как я рад, что ты вернулась. Павел улыбался. Он был младшим и особенно привязан к матери. – И рад, что ты теперь не одна. За тобой есть кому присмотреть. Я, если честно сказать, ехал сюда в надежде забрать тебя с собой. Мы с Любой живёт вдвоём в трёхкомнатной квартире. У тебя была бы своя отдельная комната.

– Ещё чего. Нам и здесь хорошо. Даже если бы была одна, всё равно бы не поехала. Жить с невесткой – упаси боже.

– Я знал, что ты будешь против, – Павел засмеялся, – потому и сказал, что рад появлению в нашей семье Марины. Тебе, Марина, надо учиться. С профессией не определилась?

– Ещё не думала.

– Думай быстрей, а вообще-то выбор у тебя большой. Три года работы на стройке века – это хорошее подспорье при поступлении, а если ещё и характеристики хорошие имеются, так никакие экзамены не страшны.

– Хорошие характеристики имеются, вот немножко оклемаемся и поедем документы подавать в медицинский. Правда, Мариночка?

Она кивнула и опустила в пол свои большие и счастливые глаза.

Через неделю их посетил второй сын – Глеб. Павел сообщил ему, куда собирается поступать Марина. Глеб привёз с собой много учебников по химии и русскому языку, которые были как нельзя кстати. Глеб – высокий, красивый мужчина не сводил с Марины глаз. Привыкший к женскому вниманию, он, однако, был сражён не столько красотой, сколько чистотой Марины. Городские девушки в её возрасте уже умели кокетничать, капризничать, жеманиться. В Марине же напрочь отсутствовали все эти женские хитрости. Она открыто, слегка смущаясь смотрела ему в глаза. Под пристальным его взглядом краснела. Говорила честно, без намёков. Марина ему понравилась сразу, с первых секунд. Тронула сердце и осталась в нём. Он, возможно, и приударил бы за ней, но мама была начеку и ни на минуту не оставляла их одних. Уезжал Глеб с щемящей душу грустью.

В тринадцатое медицинское училище Марина поступила без проблем. И тут же устроилась работать санитаркой в шестьдесят первую больницу, недалеко от дома. Ей не хотелось обременять Марию Петровну, устроившуюся в свои почти шестьдесят сторожем в соседний садик. Днём Марина училась, а ночью по своему расписанию работала санитаркой в больнице.

На своём курсе Марину сразу же привлекла одна девушка – Таня Шаргородская. Может, потому что они были ровесницами. Таня много болела и не поступила учиться сразу после окончания школы, но скорее всего, потому, что Таня, как и Лёня, была еврейкой. Невысокого роста, кучерявая, и вдобавок картавила. Марина тосковала по Лёне. Она в мельчайших подробностях помнила их гулянья под луной, его признания в любви и их планы о совместном будущем. Она не мечтала о продолжении их такого короткого романа, ей было бы достаточно знать, что с ним всё в порядке. И когда она ловила себя на мысли, что ищет знакомое лицо в толпе прохожих, что горит желанием спросить Таню о Лёне, то незамедлительно краснела и начинала дрожать от страха, опасаясь возможной встречей навредить ему.

Если бы я могла рассказать им, кто были на самом деле мои родители. Они, наверное, уже и не были бы против меня.

По какой-то причине Тане тоже понравилась Марина, и между ними завязались тёплые, дружеские отношения. Однажды Таня после занятий заговорщицки потянула подругу за собой. Они отошли в укромное место во дворе училища. Девушка протянула Марине стопку листков, скреплённых скрепкой. Это была машинописная версия стихов Мандельштама, Гумилёва, Ахматовой, Цветаевой, Хлебникова, Заболоцкого.

– В продаже не найдёшь, а написано здорово. Почитай, не пожалеешь. Я тебе на несколько дней даю. Если хочешь, перепиши для себя.

– Ой, Тань, спасибо. Премного благодарна. Ты знаешь, я так люблю стихи, но если честно, то дремучая по этой части. Три года на стройке работала. Там, конечно, была библиотека, но о таких авторах я и не слышала. Обязательно прочту. Спасибо тебе большое.

– Да ладно тебе. Читай на здоровье.

Сегодня на дежурстве в больнице Марина совсем не спала, и не потому, что им было не положено. Вовсе нет. Бывало, и нередко, ей перепадал час-другой, когда всё было спокойно, новенькие не поступали, и она могла себе позволить вздремнуть немного. Сегодня была как раз такая спокойная ночь, но Марина все часы возможного сна читала. Взахлёб, восторженно, с переполнявшим сердце восхищением.

Словно ветер, что беглым порывом минувшее будит,

Ты из блещущих строчек опять улыбаешься мне.

Все позволено, все! Нас дневная тоска не осудит:

Ты из сна, я во сне…

Эти строки из стихотворения Марины Цветаевой врезались ей в сердце. Читая их, она плакала. Оно было написано про них – про неё и Лёню. «Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки, но о помнящих душах забыл». Марина плакала. Лёня был для неё прежде всего первым спасательным кругом в бушующем море человеческой ненависти. Такое никогда не забывается.

Грустная и печальная, Марина поехала в училище сразу же после дежурства.

– Привет, как тебе стихи? – первое, что спросила Таня, садясь с ней рядом и доставая конспект.

– Замечательные. Читаю.

– Глаза у тебя какие-то опухшие, плакала?

– Да так… Работы было много.

– Плакала, плакала. Чего стесняешься? Я тоже рыдала.

В изящном узеньком конверте

Нашли её «прости»: «Всегда

Любовь и грусть – сильнее смерти».

Сильнее смерти… Да, о да!..

– Цветаева. Жалко. О себе написала. Повесилась, а сын остался.

– Грустная поэтесса, но зато как проникновенно пишет… Заболтались мы с тобой, Танечка, а сейчас сестринское дело.

– Да уж. Ненавижу эту Беллу Станиславовну. Не препод, а садист! Это надо же – так ненавидеть