Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Гусейнова

Бельгии, но и в Париже», – сетовал владыка Никодим. Болезненной темой было отсутствие религиозной свободы в Советском Союзе. «Вы нас ругайте, а мы будем вас опровергать. А вы нас ещё сильнее ругайте», – так «инструктировал» владыка своих западных оппонентов. О тогдашней внешнеполитической деятельности иерархов пишет диакон Андрей Кураев.

«Там они лгали, утверждая, что в России религия свободна. Грех? Да. Но должно ли автоматически осуждение греха распространяться на осуждение согрешивших? Ведь это наш общий национальный и народный грех, который лишь в лице церковных пастырей сконцентрировался более ясно, полно и печально. Да, епископы за границей уверяли всех в нашей свободе. А верных людей там же просили: не верьте нам, не миритесь с большевизмом, кричите об этом ужасе (так делал, например, покойный Ленинградский митрополит Никодим). А по возвращении писали «отчёты»: с кем встречался, о чём говорил. Кто-то надеялся, что сами эти отчёты станут средством давления на власти: смотрите, мир беспокоится, что же делается с Церковью в России…» [139]

Ещё раз слово Фэри фон Лилиенфельд (или как «по-православному» называл её владыка – Вера Георгиевна).

В 1970-е годы западные журналисты на всех пресс-конференциях задавали ему один и тот же провокационный вопрос: подвергается ли Церковь преследованиям в СССР? Однажды я и сама присутствовала, когда он отвечал на этот вопрос. Он говорил примерно следующее: «Прежде чем произнести итоговое суждение, хочу подчеркнуть, что предварительно надо познакомиться с Советской Конституцией и законодательством. Все ли знают, что в ней сказано о положении верующих и о Церкви?» Потом он пространно – и скучновато – излагал многочисленные положения этой Конституции и так называемые подзаконные акты. Отсюда делался вывод: «Посмотрите, как ясно и недвусмысленно прописаны права верующих: Конституцией разрешается пропаганда атеизма и запрещается пропаганда религии». Журналистам предоставлялось право быть догадливыми, но они «ленивы и нелюбопытны».

Митрополит никогда прямо не говорил, что преследований нет. Он, конечно, не говорил и того, что они есть. Подчёркивалось, что в нынешнее время уже нет необходимости быть мучеником за Христа до крови, до смерти. Власть оставляет, хотя и мало, но всё же достаточно места, чтобы совершать богослужения. Есть риск испортить себе карьеру, потерять место на службе, но нормальным христианином при желании оставаться было можно. Отречений от Христа никто прямо не требовал. Как квалифицировать всё это – государственные преследования или всё-таки нет? К сожалению, конечно, не было видно доброй воли со стороны государства. Но на прямые гонения коммунисты после-хрущёвского времени уже не шли. Добросовестному журналисту, имеющему отверстые уши, всё должно было бы быть понятно.

«Но ваших журналистов, – говорил мне митрополит Никодим в частной беседе, – совсем не интересует установление истины. Они прибывают на пресс-конференции с предубеждением: в Советском Союзе религия подвергается преследованиям. Если же епископ этого не подтверждает, то – всё: его объявляют сторонником коммунизма. А там хоть трава не расти. Меня же кровно тревожит судьба моей родной Церкви. Я не говорю журналистам прямой лжи. Даже и не слишком умалчиваю. Рассказываю, как реально обстоят дела. Но писаки начинают скучать: им подавай концлагеря, колючую проволоку, злобных овчарок!»

Такие провокации сопровождали митрополита всю его жизнь. После одной из них, которая имела место в Найроби, когда на Генеральной ассамблее Всемирного совета Церквей официально ставили вопрос о положении РПЦ в связи с письмом Якунина и Эшлимана, у него возникли большие затруднения с советскими властями [140] .

Насчёт концлагерей, проволоки и овчарок. В 1930 г. митрополит Сергий (Страгородский) встретился с иностранными журналистами. По просьбе митрополита Сергия пять иностранных корреспондентов за 30 часов до начала пресс-конференции направили ему шесть вопросов в письменной форме, которые должны были послужить основой для дальнейшей беседы.

15-го и 18-го февраля 1930 г. митрополит Сергий на пресс-конференции дал интервью западным корреспондентам в Москве. В интервью он заявил, что сообщения зарубежной печати о преследованиях верующих и служителей религии в Советском Союзе лишены какого-либо основания и представляют собой «клевету, совершенно недостойную серьёзных людей». На вопрос о его мнении относительно выступлений в защиту верующих папы Пия XI, архиепископа Кентерберийского и других глав Церквей, митрополит Сергий ответил: «Эти выступления должны быть осуждены всеми верующими христианами».

Прошло 30 лет, и газета «Новое русское слово» от 12 сентября 1960 г. писала на основании свидетельств очевидца, что митрополиту Сергию незадолго до пресс-конференции из соответствующих отделов НКВД было сообщено, что его посетят иностранные журналисты и будут его интервьюировать на предмет церковной жизни в Советском Союзе и что если он, митрополит Сергий, доведёт до их сведения, что на Церковь в России ведётся гонение, то да будет ему известно: в ответ на такое заявление всё наличное духовенство, остающееся временно на свободе, будет немедленно арестовано и ликвидировано. Это был далеко не единственный случай, когда митрополит Сергий и затем и его преемник вынуждены были выступать так или иначе под сопровождаемую угрозой диктовку большевиков [141] .

В начале 1960-х годов положение Церкви в стране было тяжёлым. Митрополит Николай (Ярушевич), освобождённый от должности председателя ОВЦС, всё смелее стал говорить о гонениях; он поделился своими мыслями и с архиепископом Брюссельским Василием. И состоялся такой вот разговор.

Владыка Василий:

– Вот Вы говорите мне о преследованиях и тяжёлом положении Церкви в современной России, – продолжал я, – а всего несколько недель тому назад была в Англии монашеская делегация Русской Церкви с архимандритом, теперь епископом, Никодимом во главе. И владыка Никодим на задаваемые ему англичанами вопросы отвечал, что Церковь в России свободна и никаких гонений или притеснений нет.

Митрополит Николай грустно улыбнулся в ответ.

– Если бы я был на месте владыки Никодима в поездке по Англии, то, вероятно, в Оксфорде стал бы говорить то же самое, что и он [142] .

Почти в каждом упоминании о владыке Никодиме звучит определение: «дипломатичность». Возможно, здесь и спрятано зерно этих возможных кажущихся противоречий. Каким должен был быть и оставаться иерарх в пору, когда глава Советского Союза объявляет, что покажет всему миру «последнего советского попа»? Владыка знал и понимал главное – необходимо сберечь и сохранить Церковь, паству и священство. Недоброжелатели видели только внешнюю сторону деятельности митрополита, называя её «лакейской». Лишь немногим, в том числе и своим ученикам, владыка приоткрывал своё внутреннее видение и делание на благо Церкви.

Но в 1970-х годах стало немного полегче, и появилась «свобода манёвра». Рассказывают, что однажды владыке Никодиму довелось быть на пресс-конференции, где собрались журналисты-“антисоветчики» и где также