Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

вижу, а ты слепой. Я свои счеты свел, с меня хватит, если хочешь знать, я уж с год не писал, другой кто-то пишет. Обиженные — это орудие, а сила — в тех. И сила, думается мне, в том, что они порядка не хотят. При порядке-то, Вася, работать надо, отвечать, недолго и с тепленьким местечком расстаться, стало быть, при беспорядке лучше. Другого расчета не вижу.

— И все-таки ты темный человек, Третий. Мути у тебя на душе — телегой не вывезешь. Худо тебе живется, ей-богу, худо.

— Перед тобой не скрываю: не сладко. Петь, сам понимаешь, не пою. Той радости, что попервости радовала, не испытываю. Насладился вдосталь. Даже перебрал, видать. Как на духу говорю. Но и твоей не принимаю. Нет в твоей драчливости радости, тоже, гляжу, петь разучился.

— Поговорили… Славно мы с тобой, Третий, покалякали. Это ж надо в такую извиль душу свою закрутить! Не даст она тебе спокойно помереть. Намучаешься…

У Глыбина все думы, большие и малые, начисто вылетели из головы, кроме одной — о Николаеве. Всякие бывают в жизни неожиданности, давно ли, например, шурин выкинул такое, чего никак от него не ждал, или вон с Садовским, тоже думать не думано, но все они в конце концов объяснимы, а уж то, что Николаев содеял, ей-богу, никакому уму не подвластно. Самое первое — обиду его — Глыбин еще так-сяк понять мог: отняли честный заработок — на сердце и закипело, злость разум помрачила… Такие случаи бывали. Впервые, что ли, подряд открыли, может, тыщу лет люди по аккорду подряжались, в совхозе чуть не каждая постройка таким манером поставлена, и сколько угодно бывало так: выведут счетоводы помесячную — ах, много заработали! — бац, и срезали. И судились, а толку что? Разругаются — уйдут, год-два поболтаются вдалеке от дома, глядишь, назад просятся. Эта-то сторона еще объяснима. Конечно, восемь или сколько там лет мстить обидчику — насытиться можно во как! Желчи в организме не хватит. Ну ладно, допустим, Николаев и в этом уникум. А вот поведение его тут, за столом, то, с какой сладостью он хохотал в лицо, то, что под конец чуть ли не разрюмился, этого не постигнуть. Но какой-то расчет у Третьего был, надо только припомнить, какую он тут околесицу нес.

И Глыбин стал восстанавливать в памяти весь разговор. Что-то такое его царапнуло, но не ухватил сразу, промелькнуло, другим заслонилось, а вот что?

«Про борьбу что-то… Да-да, борьба за правду. Все, мол, боремся. Нет, не все, а что-то такое он сравнил… Да нас же, меня и себя! Вот-вот, именно так: ты борешься, и я борюсь, а кто прав, еще поглядеть надо… Вон оно, значит, как: борец… М-да…

А черт его знает, вдруг да в самом деле уверовал, что борется за справедливость? Толчок-то несправедливость дала… Сначала, значит, за свой интерес боролся, а там, помаленьку-помаленьку, и за государственный заступился, все ж таки не хапуга он, не дармоед, все своим горбом наживал. И конечно, за целую жизнь как-никак усвоил: есть у государства — есть у меня. Что-то в этом мужике кроется. Такое кроется, от чего не отмахнешься…

Поставить нас всех в ряд, как говорится, по ранжиру: Петра, Федора, Ваську Глыбина, Николая Третьего… Поставить и спросить: кто за государственный интерес — шаг вперед! Все шагнем. Вот дела-то какие: нет противников. А на самом деле есть. Ну кто ж, как не мы, этому самому интересу и ущерб наносим. Петр Стремутка, значит, указ сочинил: во имя того-сего деньги расходовать так-то и на то-то. Федя Князев рассуждает: сушилку не построю — хлеб сгною, ущерб поимею, значит, указ под сукно, приказываю — ассигновать. Стремутка Князева — долой, Васька Глыбин — на защиту: врешь, он о государстве беспокоится. Та-ак… А Николаев, значит, против Князева и Глыбина попер. Этот-то почему, он что, не крестьянин, не видит, что дорога нужна, сушилка нужна, без навесов нельзя?.. Наверно, считает, что начальству виднее, начальству перечить нельзя, кормится-то он хлебом с магазина, а не с поля, свой сгниет — голодным не останется. Сколько людей, столько и правд. А она, крути не крути, одна. Интерес государственный — один. Хоть бы Иван скорее являлся, может, он мозги прояснит.

А что тут, между прочим, прояснять? Говорил же я не раз и Петру, и Федору, и с трибун, и без трибун: дайте своим умом похозяйничать. Твердят: инициатива, инициатива, а как до дела — глядь, там огорожа, там шлагбаум — хоть подлезай, хоть перелезай, все равно обо что-нибудь стукнешься. Где тут причина? Какая сила нас за хвост держит, вперед не пускает? А если так вопрос поставить: хотим ли вперед? Мы, сами, без толчков и понукалок, — хотим? И опять: кто хочет — шаг вперед! Дружно шагнули. А на самом деле: надо ли, неплохо и так-то. Вот она где, собака, зарыта — как бы покоя не потерять! Хочешь не хочешь, а и ты, Николаев, за свой покой дерешься, только средство выбрал ты па-аганое!»

15

Всю ночь Иван Стремутка писал статью. Глыбин не поверил бы глазам своим, увидев, как он озаглавил ее: «Конец директора Князева». Он и сам еще не совсем верил в то, что логика фактов и на этот раз не подвела его. Неужели только он разглядел, что у человека, из-за которого разгорелись такие страсти, будущего нет? Как-то даже боязно понимать свою правоту и чувствовать свою прозорливость.

Он заснул под утро. Разбудил его звук машины под окном. Прислушался к голосам: что-то знакомое, повышенно-бодрое, с хохотком. Он уже оделся, когда Василий, отворив дверь в прируб, сказал:

— Вставай, Ванюха. Готовься капитуляцию принимать.

Петр Иванович Стремутка, получив с утренней почтой пакет из облисполкома, привез в Бугрово ответ на депутатский запрос. По пути заглянул в контору, «порадовал» Князева, теперь докладывал Глыбину:

— Торжествуй, противник, твоя взяла. Облисполком отменил наше решение, твой протеже может управлять спокойно… До очередной жалобы. Почему на ваших лицах не вижу радости?

Василий воспринял новость спокойно. У Ивана в глазах было раздумье.

— Ну ты, вижу, еще не проснулся, — сказал Петр брату. — А тебя, депутат Глыбин, что-то не понимаю.

— С некоторых пор, Петр Иванович, я и сам перестал себя понимать. Сейчас самовар наставлю, чайку попьем, обед еще не сварился. Лиду не видел, долго она там пробудет?

— Видел. Недолго. С Садовским нормально, поправляется. Просил кланяться. Могу и об этом доложить: недоразумение снято.

Иван молчал. Он заново прокручивал в голове свои доказательства, которые ночью так стройно ложились на бумагу, а сейчас как будто начинали выпирать из ряда и беспокоить нелогичностью: Князев признан