Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Ося улыбнулась. В прошлую декаду она выписала из библиотеки Салтыкова-Щедрина – из любопытства, чтобы понять, что такого Шафир в нём находит, но, начав читать, не смогла оторваться и перечитывала уже по третьему разу.

– Знаете, – сказала Шафир, – я в России оказалась впервые в пятом году. Родители нелегально вернулись. Мне пятнадцать лет было, из которых я семь прожила в Швейцарии, три – в Англии и пять – в Германии. Вот едем мы на поезде, смотрю я в окно, и так мне дико всё кажется. Грязь, нищета, дороги жуткие, люди одеты плохо. Спрашиваю отца, зачем мы сюда вернулись. Он мне отвечает: чтобы сделать эту страну лучше, и чище, и богаче всех Швейцарий и Германий. За то и воюем.

Весь следующий месяц Осина жизнь текла по установленному порядку: допрос без побоев, допрос с побоями, два дня карцера, два дня в камере, и снова: допрос без побоев, допрос с побоями…

– Они нарочно это делают, – сказала всезнающая Шафир, – чтобы вы заранее боялись, чтобы пришли к ним уже напуганной.

Список знакомых Рябинин больше не требовал, а хотел, чтобы она призналась, будто была членом ПОВ[36]. Когда Ося объяснила ему, что никогда об этой организации не слышала, он устроил ей очную ставку. В кабинет привели невообразимо худого человека неопределённого возраста, в разбитом пенсне, сползающих грязных брюках, которые он придерживал рукой, и рваных башмаках. Человека усадили на стул, дали ему закурить, предложили чашку чая. Он с жадностью выхлебал чай, с такой же жадностью затянулся папиросой. Рябинин указал на Осю, спросил человека, знает ли он эту женщину. Человек прокашлялся и, глядя мимо Оси, сказал, что знает, это Янушевская, член боевой группы ПОВ.

– Я не Янушевская, – сказала Ося. – Моя фамилия Ярмошевская.

Человек втянул голову в плечи, судорожно оглянулся и быстро, захлёбываясь, пробормотал:

– Я так и сказал. Я так и сказал. Вы не расслышали. Я так и сказал.

Ося молчала, ей было и невыносимо стыдно, и невыносимо жалко сидящего напротив человека, в котором так мало осталось человеческого.

– Что вы так на него уставились, Ярмошевская? – спросил Рябинин. – Можно подумать, что вы в первый раз его видите. Это Ковальчик, ваш связной.

– Chciałabym, żeby pan Kowalczyk przeżył w tych trudnych czasach[37], – сказала Ося.

Ковальчик поднял на неё глаза, что-то человеческое мелькнуло в его собачьем прибитом взгляде, и он тихо ответил:

– Dziękuję[38].

– Эт-то ещё что? – закричал Рябинин, и следующие три дня Ося опять провела в карцере.

Пятая интерлюдия

Повязку сняли, и голова моя пошла кругом, да так, что я едва не свалился со своего чурбака. Корнеев ухватил меня за плечо, прислонил к стене, я прикрыл глаза, пережидая. В длинной узкой комнате без окон, напоминавшей тоннель или нору, стояли человек десять, смотрели на меня так пристально, что я чувствовал их взгляды даже сквозь прикрытые веки. Пришлось открыть глаза.

Горела одна лампочка, едва разжижая темноту, и я мог разглядеть только троих, стоявших совсем близко. Все трое были похожи друг на друга, как члены одной футбольной команды: причёска, рост, одежда, даже выражение лица – всё у них было одинаковое. Я улыбнулся на всякий случай, но никто из троих на улыбку не ответил.

Я ещё раз осмотрел комнату, совершенно пустую, если не считать расставленных вдоль правой стены чурбаков. Дощатые стены, каменный низкий потолок аркой, тёмные прямоугольники дверей слева и справа. Из дальнего правого угла слышалось мерное негромкое жужжание, пахло свежестью и плесенью одновременно, как пахнет в осеннем лесу после грибного дождя.

– Ну, здравствуй, мил человек, – вдруг раздался прямо у меня над ухом очень глубокий и очень низкий, но явно женский голос. Я поднял глаза, вскочил, потерял равновесие и свалился прямо ей под ноги.

– О, напужался как, – сказала Катерина Ивановна, протягивая руку. – Давай, хватайся, подниму тебя.

Я ухватился за жёсткую, сухую руку, она потянула, подняла меня с лёгкостью, удивительной в такой немолодой женщине. Достав из рюкзака картонную папку с портретом, я протянул её Катерине Ивановне. Она развязала тесёмки, подняла за краешек двумя пальцами лист пергамента, укрывавший портрет, и шагнула ближе к свету. Вдруг сделалось очень тихо, словно все люди разом затаили дыхание. Стараясь не шуметь, я застегнул рюкзак и сел на свой чурбак – Катерина Ивановна всё разглядывала рисунок. Потом осторожно закрыла папку и протянула мне.

– Это вам, подарок, – объяснил я, доставая из внутреннего кармана последний конверт. – И это тоже вам.

Катерина Ивановна взяла его, взвесила на ладони, рассмотрела надпись, но открывать не стала. Повернувшись к остальным, она сделала неопределённый жест рукой и скрылась за тёмной занавеской позади меня так же неслышно, как и появилась оттуда.

Стоявшие в комнате люди обступили меня плотнее, заговорили все разом. Я пожимал протянутые руки, представлялся, улыбался, бездумно и беспомощно, не в силах ни разглядеть собеседников, ни запомнить их имена. Через четверть часа люди начали расходиться, в комнате остались только я, Корнеев и высокий нервный мужчина лет сорока, очень худой, со скудной козлиной бородкой. Под правым глазом у него постоянно дёргалась жилка, и каждые пару минут он встряхивал головой, словно вспоминал что-то неприятное. Корнеев представил:

– Знакомься, чемпион, это Петруха, братан мой.

– Ты, поди, устал с дороги, – сказал Пётр. – Пойдём, покажу тебе, где жить будешь. Отдохнёшь чуток, а там и ужинать пора. У нас нынче праздник, все придут.

Он шагнул к ближайшему проёму в стене, бросил, не оглядываясь:

– Катерина, свободна.

В комнате мгновенно сделалось темно, таинственное жужжание прекратилось, и молодой женский голос звонко возмутился в темноте:

– А я? Я же тоже хочу с ним познакомиться.

– За ужином познакомишься, – ответил Пётр.

Жужжание сменилось механическим ровным клацаньем, и тусклый дрожащий конус света упёрся мне в живот, потом опустился на пол и пополз по стене узкого коридора.

– Вот сюда, – велел Пётр.

Я подхватил рюкзак и анорак и послушно двинулся вперёд. Пётр шёл следом, беспрерывно щёлкая ручным фонариком-жучком, Корнеев шагал последним.

Мне казалось, что мы находимся под землёй, но в крошечной, два на три, комнатке, в которую меня привели после долгого плутания по низким и узким земляным коридорам, было окно. Маленькое оконце под самым потолком давало достаточно света, чтобы разглядеть деревянный лежак, покрытый армейским серым одеялом, стул-чурбак и стол – такой же чурбак, только шире и выше. На столе стояла керосиновая лампа, лежала большая армейская фляга и фонарик-жучок.

– Ежели оправиться надо – до конца и налево, – сказал Пётр. – Когда обратно пойдёшь, твоя дверь первая будет, с правой стороны. Ужинать в шесть сядем, я Володьку за тобой пришлю.

Он развернулся и исчез в темноте коридора. Корнеев потоптался на пороге, спросил:

– Ты чё, обиделся, что ли?

Я не ответил, он повторил:

– Обиделся? Это зря ты. Нельзя было по-другому. Мне и так холку намылят, чего натворил.

– Чего это ты натворил? – не выдержал я.

– Тебя сюда притащил, вот чего. Петруха волком смотрит, дядя Лёша чуть не прибил, да что ещё баба Катя скажет.

Я не ответил. Он постоял ещё немного и ушёл, щёлкая фонариком. Я сел на чурбак, снял валенки, вытянул ноги. После недели в тайге, когда дни напоминали друг друга, как карандаши в коробке, сегодняшний день вместил слишком много всего, у меня не получалось ни осмыслить его, ни просто описать в дневнике. Никакой радости от того, что сумел, дошёл, отдал, выполнил просьбу, я не ощущал, только усталость и страх при мысли, что через день-два придётся точно так же идти обратно. Давным-давно, ещё в школе, я читал в «Науке и жизни» статью о пределе человеческой выносливости. В статье утверждалось, что если человек дойдёт до такого предела, то, сколько бы он ни отдыхал потом, он никогда уже не станет прежним, какие-то его силы потратятся безвозвратно. Поразмышляв с четверть часа, не дошёл ли я в этом походе до своего предела, я снял свитер, лёг поверх одеяла и, только когда Корнеев тряхнул меня за шиворот, понял, что проспал два с лишним часа.