Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Надзиратель оттолкнул Раису Михайловну, присел на корточки, потрогал Осин лоб шершавой ладонью и ушёл. Под утро дрожь прекратилась, но подняться утром Ося не смогла. Надзиратель ругался, пытался поднять её силой, она молча, тряпкой валилась обратно на тюфяк. Шафир потребовала врача, надзиратель ушёл, пригрозив карцером. Пришёл врач, посмотрел на руки, на ноги, вздохнул, сделал Осе укол и ушёл. Раису Михайловну вывели на прогулку, в камере открыли форточку, и Осю оставили в покое. На улице шёл дождь, шуршащий, скворчащий звук успокаивал, напоминал детство, дачу. Как славно начиналась жизнь, как все любили её, как ясно и тепло жилось в детстве. Что же такого сделала она, чем провинилась, что оказалась здесь, в этом жутком мёртвом доме, который уже заглотил Яника и теперь переваривает её. Или Шафир права, и дело не в том, что она сделала, а в том, чего не сделала?

Вернулась Раиса Михайловна, взгромоздилась на свой насест, спросила Осю:

– Воды? Хлеба?

Ося села, кряхтя, на койке, посмотрела на руки – все пальцы были фиолетово-розового цвета, но сгибались и разгибались почти без боли. Она задрала юбку, посмотрела на ноги. На обеих ногах красовались огромные, от коленки до бедра, сине-красные кровоподтёки со зловещим чёрным отливом. Ося осторожно притронулась пальцем к синяку и тут же отдёрнула.

– Сутки ещё не прошли, – сказала Шафир. – Значит, надо холодное приложить. Когда пожелтеет – тогда уж теплом лечат.

Она слезла со стула, достала из-под тюфяка тряпку, намочила её под краном, протянула Осе. Ося приложила тряпку, стало немного легче, захотелось есть. Шафир принесла ей хлеба и кружку остывшего кипятка. Хлопнула заслонка над глазком, но надзиратель не заругался, не велел Осе встать.

– Видимо, врач разрешил, – сказала Шафир. – Хорошо вам досталось. Меня так только один раз отмолотили, в двенадцатом году, на демонстрации. Ну, расскажите, за что это вас так.

– Другой следователь, – сказала Ося, с наслаждением откусив от сухой осьмушки. – Попросил назвать всех моих знакомых. Я отказалась.

– Прямо вот так и попросил: назовите всех знакомых?

– Сначала просил назвать всех знакомых поляков.

– Ага! – воскликнула Шафир. – Ну вот, всё ясно.

– Что ясно? – удивилась Ося.

– Абсолютно всё. Сначала они извели идейных противников – меньшевиков, правых эсеров. Потом принялись за идейно близких – эсдеков, левых эсеров. Потом по происхождению ударили: дворяне, кулаки. А сейчас пойдут по национальной линии. Интересно только, почему с поляков начали. Я думала, с евреев начнут.

– Но зачем им поляки? Зачем ударять по полякам?

– Вы же образованный человек, историю учили. Divide et impera. Разделяй и властвуй. Как им иначе справиться? Пятилетки, шмятилетки, а есть-то по-прежнему нечего, и носить нечего. Работают люди больше, чем прежде, а живут – хуже. Кто-то же должен быть в этом виноват. Царя-кровопийцы нет, дворян-эксплуататоров нет, кулаков-кровососов тоже повывели. Кого винить? Поляки вполне годятся. Раз: вас довольно много, значит, и вреда вы можете много причинить, и арестовывать есть кого. Два: у вас есть своё государство, вас всех сейчас польскими шпионами объявят, помяните моё слово. Впрочем, вами начнут, но вами не кончат, в этом я тоже уверена. Немцев прижмут, греков, балтийцев всяких. До евреев всенепременно доберутся.

– Но если ничего нет, если всё на пустом месте?!

– Я вам сейчас скажу жестокую вещь, милая девочка. Сколько ещё таких допросов вы выдержите? Один, два? Вы знаете, как это больно, когда бьют поверх прежних побоев? Вы сдадитесь, назовёте им несколько своих знакомых, они их всех сюда притащат, и не все ваши знакомые обладают вашей стойкостью, уж поверьте мне. Многие заговорят ещё прежде, чем их спросят, и подпишут всё что угодно, хоть письмо турецкому султану. И колесо закрутится дальше.

– Я не понимаю, – сказала Ося. – Я не понимаю. Если всё так просто, соберите всех поляков да расстреляйте, зачем тюрьмы, зачем процессы, зачем мучить?

– Ну что вы, так нельзя. Раз: нужно соблюдать видимость законности, а то заграница возмутится, перестанет нам станки продавать. Что станет тогда с нашими пятилетками? Два: если всех чохом расстрелять, надо новых врагов искать, новых козлов отпущения, а где их взять? Ежели они всех перестреляют – кем командовать будут? И три: следователи и солдаты – тоже люди. Если они будут невинных людей пачками расстреливать, они умом помутятся, никаких больниц не хватит. Значит, нужно всех нас виноватыми сделать или хотя бы большинство. Вот бьют вас день, два, три, вы и вспомните, как сказали соседке три года назад, мол, жаль, что Сталин рябой. И всё. Праздник души, именины сердца. И вас есть за что судить, и соседку можно хватать – по готовой статье, заметьте, за недоносительство. А там, глядишь, и она чего вспомнит, всё по новой покатится. И потом, у них же тоже пятилетка, план. Может, им за каждую тысячу признаний орден дают и путёвку в Крым.

– Это неправда, – возразила Ося. – Не может целая страна так жить.

– Конечно, не может, – подтвердила Шафир. – Поэтому долго и не протянет.

Обе замолчали, Раиса Михайловна принялась нахаживать свои тысячи, Ося пыталась обдумать разговор, но кроме тупого «этого не может быть» в голове не было ни единой мысли. Время от времени Шафир останавливалась, смотрела на Осю с печальной улыбкой и шагала дальше.

– Почему вы стали эсером? – спросила Ося. Узнать хотелось давно, но она не решалась, а вчерашний допрос словно уравнял её с Раисой Михайловной. И нужно, совершенно необходимо было разобраться во всём до конца.

– Я не стала, – усмехнулась Шафир. – Я родилась. У меня родители из народовольцев, такие, знаете, еврейские народовольцы-подвижники. Бежали из ссылки в Швейцарию, учились в Цюрихе, мать – на медицинском, отец – на философском, там я и родилась. Эсеры – наследники «Народной воли»[35], так что мне в эсеры была самая прямая дорога. Вы знаете, чем эсеры от большевиков отличаются?

Ося покачала головой. Раиса Михайловна вздохнула, сказала:

– Конечно, для вас эсер не идеология, а ругательство. А между тем эсеры – единственная российская партия, которая неуклонно и постоянно добивается истинной демократии. Демос кратос – народовластие. Не диктатура части народа над другой частью, заметьте, а полное народовластие. Потому что мы с вами тоже часть народа. И профессора, и крестьяне, и адвокаты, и лавочники – все часть народа. Демократия не в том состоит, чтобы государством управляла кухарка, пусть государством управляет политик, а кухарка варит обед. Но политика этого выберут кухарки. И они же его сбросят, ежели он будет плохо защищать их интересы. Идея для многих гораздо более привлекательная, чем кухарка – премьер-министр, потому большевики и проиграли нам на выборах в Учредилку. Но они нашли простой и надёжный способ удержать власть – штыки. Российская многопартийность закончилась штыками. Мы боремся за то, чтобы Россия вернулась на эту дорогу.

– И вам не страшно? – спросила Ося.

Шафир подошла к кровати, достала папироску, закурила, затянулась глубоко, стряхнула пепел в слепленную из хлебного мякиша пепельницу.

– Видите ли, милая девочка, я совсем одна. Муж погиб в Гражданскую, дочь умерла от тифа в двадцать первом, сына расстреляли в двадцать девятом. Все друзья по партии или расстреляны, или сидят. Обо мне некому плакать, а значит, мне нечего бояться. И скрывать мне нечего: всё, что они хотят услышать, я заявляю открыто.

За дверью послышались шаги, загремело железо о железо: принесли обед. Раиса Михайловна выставила в кормушку две миски, свою и Осину, и опять надзиратель ничего не сказал, плеснул рыбной, дурно пахнущей баланды и закрыл кормушку.

– Миску удержите, или покормить вас? – спросила Шафир.

Ося встала, доковыляла до стола, взяла ложку. Шафир пристроилась рядом, съела суп, подобрала хлебом последние капли со дна, заметила:

– Раньше эсерам Красный Крест посылки слал. Теперь запретили. «Запретить» – это их любимое слово. Органчик.