Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Можете звать меня Иван Иванович, – сказал мужчина, усевшись на краешек стола, и Ося заметила, что его тёмно-синие длинные шёлковые носки подобраны в тон галстука и запонок.

– Не спрашиваю, как вас зовут и как ваши дела, потому что мне известно и то, и другое, – продолжил он. – Зовут вас Ольга Станиславовна Ярмошевская, а дела ваши обстоят крайне плохо, поскольку по тем статьям, в которых вас обвиняют, вам грозит расстрел.

Ося не ответила, он подождал немного, продолжил:

– Похоже, что расстрел вас не пугает. И наши обычные методы на вас не действуют. Обычно это случается с теми, кто потерял надежду.

С теми, из кого вы выдавили всё человеческое, даже страх, хотела сказать Ося, но не сказала. Времена, когда она спорила со следователем, прошли, теперь ей хотелось только одного – чтобы её оставили в покое.

– Ваш случай совсем не безнадёжный, всё зависит от вас. Мне непонятно, почему вы упорствуете, – сказал Иван Иванович. – Почему вы так категорически отказываетесь сотрудничать? Все наши подследственные рано или поздно осознают необходимость сотрудничества.

Ося молчала. После месяца изнуряющих допросов она научилась не слушать, пропускать мимо себя, как уличный шум за окном или крики на коммунальной кухне. Для этого нужно было думать о чём-то другом, и она нашла для себя это другое.

Поначалу она читала про себя стихи, но наизусть она знала не так уж много, хоть и понабралась от Шафир за эти три месяца. И стихи не отвлекали полностью. Чтобы уйти в свой собственный мир, ей было совершенно необходимо этот мир не только слышать, но и видеть. Поэтому каждый день с утра она выбирала картину, и, пока Рябинин бесновался у неё над ухом, угрожал плёткой или елейно уговаривал, она вспоминала эту картину в мельчайших деталях, словно под микроскопом: каждую крошечную подробность, каждый мазок, каждый оттенок.

На сегодня она выбрала «Олимпию» Мане и уже начала размышлять о чёрной кошке, едва заметной в правом нижнем углу, когда Иван Иванович спрыгнул со стола, подошёл к ней поближе и властным жестом поднял её голову за подбородок, заставил смотреть прямо на себя.

– На этот вопрос вы можете ответить, не боясь никого скомпрометировать, верно? – сказал он. – Я хочу услышать ответ на этот вопрос. Не стоит упорствовать.

Ося молчала.

– Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чём вы сейчас думаете, – вздохнул он, отпуская её подбородок. – Товарищ Рябинин известен у нас как очень результативный следователь, но с вами ему ничего не удалось добиться. Почему? Я бы очень хотел понять почему.

– Разумеется, – не выдержала Ося. – Ваши так называемые методы превращают людей в зверей. И если есть такие, которые превращаться отказываются, разумеется, вы бы дорого дали, чтобы узнать, чем можно сломать и этих.

– Основное право любого государства – право на преследование его врагов. Государственность неотделима от репрессий, – заметил он, улыбаясь. – Или вам больше нравится анархический хаос?

Ося не ответила. Иван Иванович обошёл стол, сел в кресло, сказал мягко, почти ласково:

– Я расскажу вам притчу. Слушайте.

Три монаха отправились в далёкую страну проповедовать христианство. На пути им встретилась большая бурная река. На берегу реки в лодке сидела женщина. Монахи попросили её перевезти их на тот берег. Женщина сказала, что за это каждый из них должен провести с ней ночь. Монахи объяснили, что они дали обет целомудрия, но женщина только засмеялась в ответ. Река была очень бурная, и монахи видели, что сами с ней не справятся. Они долго упрашивали женщину, предлагали ей деньги, еду, одежду – всё всуе. Наконец, один монах провёл с ней ночь, и она переправила его на тот берег. Он пришёл в далёкую страну, там покаялся, прожил долгую жизнь, обратил в христианство много людей, сделал много добра и умер уважаемым, всеми любимым человеком.

Второй монах решил рискнуть и переправиться через реку вплавь. Он доплыл до середины реки, и его затянуло в водоворот.

Третий монах никак не мог решиться: ни переплыть, ни провести ночь с женщиной, ни вернуться обратно. Он просидел несколько дней на берегу реки в стенаниях и молитвах о помощи и умер от голода.

Он встал, обошёл стол, наклонился над Осей, спросил её вкрадчиво:

– Какой монах вам больше нравится?

Ося молчала. Иван Иванович пугал её гораздо больше Рябинина с его плёткой. Плётка вызывала страх, Иван Иванович пробуждал сомнения. Шафир была права: чтобы выжить, необходимо во что-то верить. Осина вера в справедливость, и так не особенно крепкая, сильно пошатнулась после ареста Яника, а после первого же допроса с пристрастием развалилась полностью. Осталась только смутная, нетвёрдая убеждённость, что рано или поздно, в далёком светлом будущем, до которого ей дожить не суждено, добро непременно победит зло. Этим она и держалась, за это и цеплялась, и вот явился этот скользкий и гладкий, как змей, Иван Иванович и пытается даже этого её лишить.

Рябинин и Басин были понятны ей до прозрачности. Поднятые с самого низа, вознесённые наверх мутной революционной волной, они наслаждались внезапно обретённой властью, свято верили в справедливость своего возвышения и смертельно боялись снова свалиться вниз, зная не понаслышке, как легко и быстро это может случиться. Ни Осины мысли, ни её взгляды не занимали их – только подпись под протоколом допроса, подтверждающая все их безумные выдумки. Иван Иванович пришёл за её душой, он задал ей самый страшный вопрос, какой только можно было ей нынче задать: что есть добро и что есть зло? Дурацкая его притча угодила в очень больное место и теперь будет сидеть в ней ноющей занозой. Раздражало и то, что в его присутствии она остро ощущала себя женщиной, а поскольку женщиной она была теперь грязной, неухоженной, униженной, неприятной самой себе, то и ощущение было неприятным, болезненным.

– Вы живёте в СССР, – вновь заговорил Иван Иванович, так и не дождавшись от Оси ответа. – В этой стране установилась советская власть. Большинство она устраивает, более чем устраивает – радует. И достижений у нас немало, посмотрите вокруг, какой мы приняли эту страну, и какой она стала сейчас. Поэтому в борьбе с нами нет совершенно никакого смысла. И героизма тоже никакого нет, а есть некий деспотизм, попытка навязать большинству свою волю. Вы представляете себя этакой современной Жанной д’Арк или леди Годивой, я уж не знаю кем, а на самом деле вы всего лишь несчастная молодая женщина, губящая свою жизнь в тюрьме.

– Вы принимаете меня за кого-то другого, – сказала Ося. – Я никем себя не представляю. Я никогда не боролась с вашей властью, меня не интересует политика.

– А ваш муж? – быстро спросил он.

– И мой муж тоже.

– И вы оба не имеете никакого отношения к ПОВ?

– Абсолютно.

– А ведь это неправда, Ольга Станиславовна, – заметил он. – Ваш язык выдаёт вас: «Я никогда не боролась с ВАШЕЙ властью».

Ося вздохнула. Отвечать не хотелось, но и не ответить было нельзя, нельзя возвращаться в камеру с этим жутким, выедающим изнутри ощущением бессмысленности.

– Вас действительно можно поздравить, – сказала она. – СССР стал первой в мире страной, где людей уничтожают даже не за то, что они думают, – за то, что властям кажется, что они думают. Вы не верите нам, не верите друг другу, скоро перестанете верить самим себе. Ваши заводы, каналы и колхозы, которыми вы так гордитесь, построены на принуждении и страхе, а это очень непрочный фундамент, он долго не простоит. Нет нужды что-то делать, достаточно просто подождать.

– Жаль, – после долгой паузы произнёс он, возвращаясь за стол. – Жаль. Вы мне очень симпатичны, Ольга Станиславовна, и как человек – образованный, думающий, культурный человек, и как художник – я знаком с вашими работами, и как женщина. Я был бы рад познакомиться с вами при других обстоятельствах, Ося.

Ося вздрогнула. На свете было только два человека, знавших это её детское прозвище, – Яник и Шафир, которой она как-то случайно обмолвилась. Яник не мог, кто угодно, только не Яник. Значит, Шафир, значит… У неё закружилась голова, она вцепилась в сиденье стула, больно закусила губу. Иван Иванович наблюдал за ней с острым жадным любопытством. Ося молчала, и четверть часа спустя Иван Иванович нажал на кнопку. Вошёл конвойный и увёл Осю в камеру.