Яд для Моцарта - Ирина Алефова

Моцарт пришел сам: мне на глаза случайно попалась видеокассета с фильмом «Амадеус». Хорошая вещица. Я видел ее раньше. И тут меня словно осенило: Моцарта он любил как никого другого из классиков. Отчего бы не подарить ему хороший диск? Как композитор композитору. Это была хорошая идея. Что именно, выбирать не приходилось. В том магазине, куда я зашел за подарком, из Моцарта был только Реквием. Все произошло как-то без моей воли, само собой… Андрей, взглянув на обложку пластинки, еще как-то странно посмотрел на меня и спросил: «Это что, намек?».

– Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь…»

– …говорил с вами?

– Простите?

– Оскар Михайлович, я вас очень прошу: будьте внимательны. Я вам сочувствую и очень хорошо вас понимаю, что сейчас не до расспросов. Вы расстроены, трудно собраться с мыслями и силами, но для вас же лучше разделаться со всей этой бумажной волокитой как можно скорее. Мы не хотим вас задерживать.

– Да-да, я буду внимательнее, извините.

– Повторяю вопрос: не показалось ли вам что-либо странным в его поведении? В этот вечер он говорил с вами? Если да, то о чем именно?

– Показалось, конечно. Брат, определенно, был не в себе. Он казался погруженным в… в какие-то бездны, из которых не возвращаются. Напрочь отказывался со мной разговаривать. Только слушал музыку и смотрел в окно. Он не замечал даже моего присутствия.

Девушка старательно отстукивала ухоженными пальчиками по клавиатуре, фиксируя каждое слово Каннского.

«Я вошел в комнату. Без стука. Не стал стучать, услышав еще от входной двери громогласное звучание хора – он слушал Реквием на полную мощность динамиков. Так можно и свихнуться или оглохнуть, по меньшей мере, подумал тогда я.

Открыв дверь, я словно попал в иное измерение: комната была полна непроглядной тьмы. Слева от двери должен был быть выключатель. Я нащупал его рукой, но свет не зажегся. Видимо, перегорела лампочка, или что-то в этом роде – я не разбираюсь в электричестве. Силуэт брата я увидел сразу на фоне открытого окна. В естественном освещении ночи неподвижная фигура, обрамленная прямыми линиями оконных створок, показалась мне черно-белой книжной иллюстрацией.

Громыхал Реквием. Это была часть Dies Irae – «День гнева». В таком шуме говорить что-либо было бессмысленно. Хорошо, что Верочка уехала к родным в деревню».

– А до этого дня вы не замечали за братом подобных странностей?

– Вы знаете, он всегда был не таким, как все. Понять его было чрезвычайно трудно. Пожалуй, кроме меня и матери, его не знал никто. Он постоянно находился в творческом процессе, прислушивался к чему-то, к какой-то музыке… Разумеется, никакой музыки и не было – не знаю уж, что он там пытался услышать. Но в последнее время к этому лихорадочному состоянию мозга прибавилась еще и болезнь. Может, просто туберкулез, а может, и что-то вроде рака легких – мы так и не узнали. Он наотрез отказывался обследоваться и принимать врача, словно и знать не хотел о своей болезни. Будто собирался жить вечно.

– Значит, физическое состояние вашего брата можно назвать критическим?

– Да, да. Именно так. И не только физическое, но и психическое. Он был на грани помешательства. Мы все так переживали за него! Какое счастье, что это произошло не на глазах Верочки. Она бы этого не вынесла.

– И что же произошло потом?

– Потом?.. Он не заметил, как я вошел в комнату. Он залез на подоконник и встал во весь рост. Он и не подозревал о присутствии свидетеля, думал, что никто его не видит. А может быть, ему это было совершенно безразлично. Да, скорее, именно так.

На мониторе появлялось точное отражение произносимого. Светочка даже не делала опечаток.

«Ну разумеется, Андрей знал, что я в комнате. Он вздрогнул и обернулся, когда я вошел. Я сказал, не повышая тона и не стараясь перекричать мощное звучание Реквиема: «Зачем ты залез туда? Что ты собираешься сделать?». Не знаю уж, слышал он меня или нет (музыка заглушала все прочие звуки, мой спокойный голос тонул в ней целиком и полностью, не оставляя даже тонкого призвука), но ответил так же спокойно: «Отсюда видна линия горизонта».

Сейчас я признаю, что не смог бы даже самому себе объяснить, каким образом я услышал ответ брата. Наверно, я прочел эти слова по движению его губ. Хотя было темно, и я не видел даже его лица… Впрочем, тогда мы просто разговаривали – как обычно, словно между нами нет ни грохочущей музыки, ни темноты. Я сказал ему: «Слезай, свалишься». А сам вдруг ни с того ни с сего вспомнил об «Амадеусе». Подумал, а почему это Сальери отравил Моцарта? Неужели причиной была одна лишь конкуренция? Нет, подумал я, это все зависть человеческая. А может, и еще что. Только мне тогда некогда было в этом разбираться».

– И что же? – не отставал эксперт.

– А потом я не успел ничего предпринять. Он просто шагнул и… все. Дальше сами знаете. Я сразу бросился к телефону.

«Он улыбнулся мне. Я не увидел, а почувствовал это. Сказал: «Не подходи, ты мешаешь мне быть счастливым». И в этот момент я понял, почему Сальери отравил Моцарта. Вовсе не потому, что тот был гениален. Он был счастлив. Вот и все. Просто Моцарт был счастлив, и это было выше всяких возможностей и сил, поэтому Сальери и пришлось обратиться за помощью к яду. Кабы гений страдал, все бы ничего. Пусть бы жил себе потихоньку и мучился – на радость миру. Так нет же: он светился счастьем.

В тот момент я ощутил, как помимо воли делаю шаг по направлению к окну. Все происходило будто бы не в действительности, а так, словно кто-то прокручивал пленку в замедленном действии. Я шагаю вперед, Андрей синхронно делает шаг, другой… Подоконник давно уже кончился… Последнее, что я помню, – стремительное приближение пола, он оглушает меня ударом. От него-то я и пришел в себя: все тело болело, как будто я упал не с высоты собственного роста, а по меньшей мере со второго этажа.

Первом делом посмотрел на окно: Андрея там не было. Я подбежал, перегнулся через подоконник. Распростертое тело с высоты десятого этажа казалось игрушечным. Удивительное дело: я не почувствовал ни ужаса, ни горя. С моей души словно свалился огромный камень. Я только теперь смог ощутить, насколько он был тяжел. Вздохнул полной грудью: ночной воздух был поистине хорош. Потом взял сотовый…»

– Упал ваш брат, простите, довольно удачно. Сразу насмерть, даже не мучился.

Каннский опустил глаза:

– Возможно, все, что произошло, к лучшему. Судя по его жуткому кашлю, внутри у него творилось что-то страшное. Лечиться он не хотел, так что вскоре все равно сгорел бы, только с лишними страданиями…

«Если посмотреть на дело с этой стороны, то я еще и добродетелем выгляжу! Оказал братцу добрую услугу – избавил его от мучений, от длительного и тяжелого умирания в постели».

– Ну что ж, на этом все. Спасибо, Оскар Михайлович. Обещаю, что больше не будем досаждать вам расспросами и оставим вас в покое. Светочка, давайте сюда текст.

Затрещал принтер. Девушка аккуратно взяла еще горяченькие листочки и положила перед опрашиваемым.

– Прочтите и распишитесь, – эксперт протянул ручку.

Каннский пробежал глазами по диагонали, кивнул головой и поставил размашистую подпись внизу каждой страницы. Это дело для него было привычным. Знаменитый композитор каждый день неоднократно раздавал автографы.

Диалог с паузами

– Ветер утих, огонь едва теплится. Вот-вот погаснет. Вокруг разливается густая чернильная темнота.

– Так и должно быть.

– Я чувствую приближение холода.

– Все правильно, он совсем рядом.

– Может, подкинуть поленьев? Станет светлее, да и согреемся.

– Нет, сейчас не время.

– Но ты весь дрожишь, и не отрицай.

– Нет, остановись! Мне холодно вовсе не от того, что огонь погас.

– Отчего же?

– От безысходности, от слабости, от чувства огромной вины… Кроме того, я не хочу, чтобы ты при свете огня увидел мое лицо – его черты искажены болью.

– Что с тобой происходит, брат?

– Ты и сам знаешь, ни к чему задавать лишние вопросы.

– Ты считаешь, что Всевышний относится к тебе несправедливо, принимая мои дары и отвергая твои? Но как ты не можешь понять простую истину: все дело в том, что я не нарушаю законов природы, а ты пытаешься искусственным путем получить от нее то, что хочешь. Ты выбрал дурное занятие. Возделывая землю, ты допускаешь насильственное вмешательство и пытаешься подыграть природе, а на самом деле только сбиваешь естественный ритм ее дыхания.

– Выходит, я не прав? Значит, пассивное созерцание идиллии природы куда истиннее, чем праведный и порой непосильный труд землепашца?

– Выходит, что так. Природа не терпит коррекции установленных ею правил человеком, который подчас забывает о том, что по существу он не более как ее дитя. Если человек заходит слишком далеко в своих деяниях, природа начинает ему мстить.

– Но я собираю шикарные урожаи – таких природе никогда не достичь без моей помощи!

– Значит, так и не должно быть.