Яд для Моцарта - Ирина Алефова

– Что вы, что вы! Не беспокойтесь, – замахал руками встревоженный ученик.

Дмитрий Дмитриевич усадил молодого человека напротив себя и самолично разлил водку из графина по стаканам – до половины.

– Ну, давайте!

Одним махом выпив содержимое, он поставил пустой стакан на стол и стал накладывать себе и гостю картошки.

– Ешьте же, умоляю вас! Вам нужно очень хорошо поесть. У молодого композитора голова должна быть в порядке.

Некоторое время тянулась пауза, заполняемая лишь звоном вилок. Ученик послушно уплетал за обе щеки, не желая ни в чем противоречить педагогу. Дмитрий Дмитриевич же по обыкновению во время трапезы был неразговорчив.

Из репродуктора с шипом прорывались звуки хоровой музыки, по всей видимости, какого-то современного автора: внимательно вслушиваясь в текст, произносимый исполнителями, можно было распознать отдельные, очень хорошо знакомые слова – «партия», «родная советская страна», «светило пролетариата».

Дмитрий Дмитриевич потянулся за графином, но в этот момент хор взвыл с новой силой, воспевая политический строй, приводящий страну к светлому будущему, и графин с силой был водворен на прежнее место. Молодой человек с замиранием сердца следил за тем, как рассерженный учитель резко отодвинул стул, подошел к репродуктору и повернул громкость на минимум до отказа.

– Ну совершенно, понимаете ли, невозможно ужинать под такую пошлость, – и он добавил пару крепких словечек, после чего вернулся за стол и, словно оправдываясь за свою несдержанность, посмотрел на испуганного ученика с доброй улыбкой: – Дерьмо, а не музыка. Автору в полотеры надо идти, а не музыку писать.

Рука снова потянулась к графину.

– Коваль и Дзержинский – неспособные люди, так сказать. Коваль у всех учился, и у Голубева, и даже у меня. Был, помнится, три раза, потом надоело: мне надоело. И ему, вероятно, тоже.

Второму стакану не суждено было наполниться: еще и крышка графина не была снята, как в качестве отвлекающего момента прозвенел телефонный звонок.

Дмитрий Дмитриевич нахмурился и бросил взгляд на циферблат больших круглых часов, висевших на противоположной стене. Видимо, стрелки часов не просто показали время, а сказали о чем-то большем, поскольку он неожиданно успокоился и продолжил прерванное дело, крикнув в сторону двери:

– Мария Дмитриевна, не берите трубку!

И, отвечая на удивленный взгляд робкого ученика, доверительно пояснил:

– Я знаю, кто это звонит. Понимаете ли, я обещал быть в одном месте и не приехал. Интересно, насколько нахален этот тип?.. Будем считать звонки. Рекордом до сих пор было ни много ни мало – двадцать восемь звонков!

Тип оказался не менее нахальным, чем в прошлый, упомянутый композитором раз. На шестнадцатом по счету звонке в дверях появилась полноватая пожилая женщина с обеспокоенным лицом и твердым голосом произнесла:

– Как вы можете терпеть такое издевательство, Дмитрий Дмитриевич? Неслыханное беспардонство! Просто неслыханное! Как так можно – не пойму! Никаких нервов не хватит слушать этот трезвон… Я бы на вашем месте так отчитала этого негодяя, что ему свет бы мил не показался, а то и попросту сняла бы трубку и положила рядом с этой трещалкой – пусть звонит, хоть обзвонится!

– Понимаете ли, Мария Дмитриевна, – начал оправдываться учитель, – если я сниму трубку, то на другом конце провода сразу поймут, что я дома. Я не хотел бы выдавать себя, так сказать…

Мария Дмитриевна укоризненно покачала головой и удалилась.

– Вот видите, – огорченно воскликнул композитор, не глядя на ученика. – Если бы это касалось только меня, то еще ничего. Но ведь домочадцы страдают, друзья, родные – все вынуждены страдать из-за меня…

– Ну что вы, Дмитрий Дмитриевич, напрасно вы думаете, что доставляете родным только хлопоты. Они очень любят вас, – попытался утешить учителя молодой человек.

Услышав голос, композитор вернулся в действительность из глубины мрачных размышлений и посмотрел на него так, словно до сего момента и не подозревал о его присутствии, будто был уверен в том, что находится один и его никто не слышит.

– Да-да, – торопливо проговорил он, – конечно же, любят. Разумеется.

Рассеянным взглядом окинув стол, он твердо сказал:

– Ну, попили, поели, пора по домам, пора по домам… – встал из-за стола и торопливо покинул комнату.

Молодой человек молча прожевал остатки колбасы и недоуменно посмотрел вслед учителю. Делить с великим композитором трапезу ему еще не приходилось, а посему поведение Дмитрия Дмитриевича показалось ему по меньшей мере странным.

– Не пугайся, милок, он у нас всегда такой: попьет, поест и уходит. А то иной раз прямо посреди обеда вскочит и пойдет к себе в комнату – музыку записывать. Она у него всегда в голове, музыка-то, – послышался мягкий женский голос.

Молодой человек обернулся. Мария Дмитриевна, неслышно появившаяся в дверях, держала в руках его пальто и шапку.

– На вот, одежку тебе принесла…

Услышав хлопок входной двери, Дмитрий Дмитриевич глубоко вздохнул и подошел к рабочему столу. Под стеклом лежал портрет Модеста Петровича Мусоргского. Дмитрий Дмитриевич наклонился над изображением любимого композитора, оперевшись руками о края стола, и пустил на волю самые мрачные и безысходные мысли:

– Надо же, – негромко говорил он то ли портрету, то ли самому себе. – Надо же, как любит подшучивать злодейка-судьба! Такой талант, такая силища, гений непомерной величины и – тяжкая участь, бедность, нищета, болезнь, жалкое существование на подачки и милость друзей и благодетелей. Почему испокон веков повторяется одна и та же история? Почему бы не оставить гения в покое, не дать ему возможность спокойно выполнить свое предназначение? Неужели нужно непременно преодолеть сотни, тысячи преград и препятствий, для того чтобы просто быть тем, кто ты есть?

Дмитрий Дмитриевич, пошатываясь, сел на стул и обхватил голову руками, закрыл глаза. Из темноты тотчас выплыла знакомая картина, которая преследовала его, появлялась всякий раз, как только он позволял разгуляться подобным мыслям. Откуда бралась эта картина, неизвестно. Дмитрий Дмитриевич подозревал, что она существовала самостоятельным, полноценным энергетическим сгустком где-то в воздухе, на границе миров. Иное объяснение неотступно преследующему видению трудно было найти…

pittoresco pensieroso

Умирающий Мусоргский лежит на простой солдатской койке в военном госпитале. Рядом, на табуреточке, пристроился Цезарь Кюи, составляя с первым поразительный контраст.

Великий композитор – измученный тяжелой болезнью, голодом, нищетой, одиночеством, непониманием, тоской. На маленьком деревянном прикроватном столике железная миска с остатками луковой похлебки. И посетитель: безукоризненно ухоженный, в богатых одеждах, благоухающий духами по последней петербургской моде.

Он участливо смотрит на умирающего друга, всем своим видом старательно выражая сострадание. Для пущей искренности он с усилием выжимает из глаз пару скупых слезинок. Какое несчастье! Подумать только! Жалко, жалко мне тебя, Мусорянин…

Вот он достает из кармана кружевной платочек, театральным жестом встряхивает его. На фоне ослепительно сверкающей белизны красуются вышитые дорогой ниткой инициалы: Ц. К. Обладатель платка аккуратно складывает краешек платка и уголочком вытирает выступившую жалость, так и не перешагнувшую границы век.

Протягивает платок умирающему со словами:

– Прими на память от старого друга сей скромный дар…

В этом месте картинка каждый раз скручивается, сминается и утопает в захлестнувшем ее шквале негодования и агрессии, после чего и вовсе исчезает.

– Нет, ведь каков подлец – господин Кюи! – вырывается крик искренней ярости, Дмитрий Дмитриевич резко встает со стула и начинает расхаживать по кабинету, отчитывать посетителя из его видения, то и дело припуская словечко покрепче.

– Платочек, видите ли, подарил! Кормить надо было, а не платочки дарить… Есть нечего было… Нечего было есть… Платочек, понимаете… С инициалами…

Вслед за этим видением в воображении композитора возникала и другая, не менее ужасающая картина. Правда, на этот раз в ее происхождении можно было не сомневаться: картинка была из его собственной жизни, самой обыкновенной – непробиваемо-каменно-реальной и гранитно-действительной.

souvenir

…Большой зал Московской консерватории, до отказа набитый людьми – партийными деятелями, профессорами консерватории, исполнителями и композиторами, даже студентами. Что привело сюда такое огромное количество человек? Наверняка в Большом зале состоится уникальный концерт, не иначе?..

О, всякий, кому в голову пришла эта, казалось бы, столь очевидная мысль, глубоко заблуждается!

В Большой зал добровольно-принудительно согнали толпу для публичного осмеяния и порицания некоторых провинившихся личностей, не угодивших партии. Официально мероприятие называлось «партийной дисциплиной» и «партийной самокритикой». Шостакович сидел в тринадцатом ряду. Справа и слева от него кресла пустовали: никто не пожелал сесть рядом с субъектом, имеющим весьма сомнительную репутацию.