Заговор францисканцев - Джон Сэк

Донна разгладила складки ткани на коленях – Конрад уже знал, что этот жест означает волнение.

– Бедный брат. Как сильно должно быть ваше разочарование! А ведь все началось прекрасно для вас обоих!

Для обоих? Конрад и в мыслях не сводил себя с Аматой вместе, но пожалуй, его благодетельница в чем-то права. Кажется, донна Джакома заглянула в глубины его души и обнаружила там разочарование, в котором он сам себе не признавался. Именно так. Поначалу Амата именно очаровала его. Он припомнил, что чувствовал, удерживая ее на уступе.

Хозяйка дома вздохнула, прижала ладонь к груди.

– А эта бедная девочка... Разве мало она выстрадала за пять лет, чтобы так мучиться теперь? Плохо ей приходится без матери.

Конрад вскинул голову. Он никак не ждал от донны Джакомы жалости к «девочке», как она назвала Амату. Заметив его движение, Джакома поджала губы.

– Милый Конрад, я целиком разделяю высокое мнение, которое имел о вас Лео. Даже среди братьев редки люди, столь полно отдающиеся своему призванию. Поучать столь развитого духовно человека было бы величайшей дерзостью со стороны старой женщины. И все же, признайте, вы долго жили вдали от мира, и я не думаю, что вы способны представить жестокую борьбу, которую каждодневно приходится вести здесь и мужчинам, и женщинам, чтобы дожить хотя бы до завтра. Вам не понять, какое зверство испытала на себе Амата, когда пленницей жила в доме убийц, беззащитная перед любой их прихотью. Я знаю таких мужчин. За одним я была замужем, и в нашем доме жили его братья. Эти мальчики-переростки выпускали бродить по дому своего любимого леопарда и смеялись, когда зверь убил служанку и рвал ее тело. У той женщины было четверо маленьких детей. Они играли с моими сыновьями.

Конрад дернул щекой.

– А у Аматы под рясой спрятан нож.

– А как вы думаете, зачем? – Донна сама ответила на свой вопрос: – Затем, что он ей нужен! Потому что ее некому защитить. Потому что ей с одиннадцати лет пришлось научиться защищаться самой.

– Но это не оправдывает ее поведения.

– Остерегитесь судить ее, брат. Вашу Амату вырвали из детства, жестоко и внезапно. Долгие годы она лишена была обычной любви и заботы. Не заслуживает ли она прощения, если теперь сама пытается отыскать любовь? Наш Спаситель мог простить Магдалину, а ведь та была старше и понимала, что грешит. Он смог простить женщину, пойманную на прелюбодеянии, и даже защитил ее от односельчан, готовых побить ее камнями, – так не сумеете ли и вы простить несчастную заблудшую девочку?

Конрад заерзал в своем кресле. Он чувствовал, что ступает на зыбкую почву, и боялся увязнуть глубже, вступив в спор.

– Женщинам нужна любовь, – продолжала донна Джакома. – Нам нужно, чтобы нас обнимали, ласкали, уверяли, что мы не такие, как другие женщины. Да, вы наверняка слыхали об этом, хоть и жили, удалясь от них. Мы не способны питаться теориями и умозрениями, как делают мужчины, превосходящие нас разумом. Мой господин и супруг бывал временами чудовищем. Он оставил меня вдовой шестьдесят лет назад, и с тех пор я посвятила свою жизнь Богу. И при всем том за эти годы мне случалось плакать о пустоте своего ложа. Я и теперь тоскую по гордому отцу своих детей, так же как по сыновьям.

Матрона утерла глаза платком, который извлекла из рукава своего монашеского одеяния, но справилась с волнением и, взглянув на остолбеневшего Конрада, тихонько хихикнула.

– Закройте рот, падре, не то проглотите муху. По-моему, вы меня неправильно поняли. Я говорю не о плотском желании. В мои-то годы я почти забыла, что это такое. Я имела в виду нежность – чувство, которое дает силу нам, женщинам, любить и прощать даже худших из мужчин, – мы, должно быть, научились этому у самого Спасителя, потому что так же поступал и Он. Вы не найдете описания такой любви в своих богословских книгах, потому что богословам это чувство неведомо. Для них это все равно, как если бы я пыталась описать сатира, которого не видела и не осязала, хоть и слышала, что такие создания существуют.

Она глубоко вздохнула, обмахнув лицо ладонью.

– Вы, конечно, знаете, что даже те редкие женщины, которым выпала независимость и свобода выбирать любимого, а не получить в мужья навязанного им мужчину, – даже они не всегда выбирают мудро, особенно если в юности их не направляла добрая, заботливая и властная мать. Я до полусмерти боялась такой судьбы, когда умер мой Грациано Франжипане; думаю, я избрала любовь к Небесному Отцу не столько из благочестия, сколько от страха.

У Конрада упало сердце. Донна Джакома поразила его так же, как Амата. Очень может быть, что все женщины всегда будут поражать неопытных мужчин, подобных ему.

И снова он проникся смирением, ощутив себя бессильным постичь ту слабость – называть ли ее «плотской похотью», или «любовью», – из-за которой женщины (и особенно молодые) так легко попадают в сети нечистого. В его глазах Амата пала перед смертным грехом похоти, который до нее погубил Франческу Поленту. Что сказала Амата, когда они говорили о Паоло и Франческе? «Разве любить – грех?» Господи Боже, может быть, она действительно не видит разницы между похотью и любовными узами, о которых говорила донна Джакома? Но ведь и он здесь не судья. Дама права. Ему следовало бы помнить, что для тех, кто счел себя способным судить чужую совесть, сатана приготовил особый камень преткновения – гордыню.

Конрад сам ощущал, как безнадежен взгляд, уставленный им на донну Джакому. Неужели всего десять дней назад его жизнь была такой простой?

– Вы дали мне много пищи для размышлений, – ответил он. – Бог вас вознаградит за то, что вы открыли мне свой дом и свои мысли. – Помедлив, он попросил чуть дрогнувшим голосом: – Если вы две недели не получите от меня известия, не сочтите за труд осведомиться обо мне у генерала ордена.

Донна Джакома улыбнулась.

– Мужайтесь, брат. Фра Бонавентуре, конечно, уже известно, что вы гостите в моем доме – его братия знает обо всем, что творится в городе. Он питает ко мне уважение и ни за что не допустит, чтобы в стенах обители с моим другом случилась беда.

Пьяццу ди Сан-Франческо было не узнать. Она, заодно со всеми площадями города, до последнего дюйма скрылась под лотками и торговыми палатками. Конрад с трудом различил сквозь людской гомон звон колокола с большой башни верхней церкви и разглядел над сутолокой единственную примету – кружевные каменные розетки верхних окон. Он протолкался вдоль северного края торжища, держась ближе к воротам, через которые они с Джакопоне неделю назад входили в город с мертвым мальчиком на руках. Стражник у ворот помахал ему рукой.

– Доброго утра тебе, брат! – выкрикнул он. – Помяни нас сегодня в своих молитвах.

Конрад, успокоенный тем, что его не признали, ответил на приветствие и продолжал путь мимо верхней церкви к Сакро Конвенто. Хотя небо сегодня было затянуто серыми тучами, он начал уже потеть под новенькой сутаной, и мышцы ног непривычно напряглись, будто он снова шагал по грязной дороге к Сан-Убальдо рядом с крестьянской телегой. Отшельник присел на ступеньку, любуясь открывшимся внизу видом на аркаду монастыря.

Безразличие стражника, вместо того чтобы порадовать уверенностью в представительности своей внешности, ввергло его в уныние. Нет, это не «совершенная радость» – скорее, ее противоположность.

Лео не уставал повторять этот рассказ – о том, как зимней ночью они со святым Франческо брели по дороге из Перуджи в Портиунколу. Одежда на них промокла и покрылась грязью, а холодно было так, что по нижнему краю ряс повисли сосульки, при каждом шаге бившие их по голым икрам.

– Знаешь ли ты, брат Ягненочек, что такое совершенная радость? – спросил вдруг Франческо.

Наставник признавался Конраду, что они в тот день ничего не ели, и Лео, не одаренный такой стойкостью к постам, как Франческо, полагал, что горячая похлебка в данный момент вполне подошла бы под это определение. Однако он был достаточно благоразумен, чтобы не признаться святому в своей слабости.

– Скажи мне, отец, – скромно попросил он.

– Представь себе, брат, что к нам по дороге подъезжает гонец и говорит, что все парижские профессора богословия вступили в наш орден. Это еще не совершенная радость. И что в него вступили все прелаты ультрамонтанисты, епископы и архиепископы, а с ними и все рыцарство франков и англов. И это еще не совершенная радость. Или что мои братья отправились к неверным и всех их обратили в истинную веру, или что я получил от Бога дар исцелять болезни и совершать многие чудеса. Говорю тебе, брат Ягненочек, во всем этом еще нет совершенной радости.

– Что же тогда совершенная радость? И Франческо отвечал:

– Когда мы явимся в Портиункола, промокшие от дождя и дрожащие от холода, и постучим в ворота, и привратник выйдет и сердито спросит: «Вы кто такие?», и мы ответим: «Два твоих брата», а он в ответ скажет: «Нет, вы двое бродяг, обманщики и воры, убирайтесь прочь!» – и не откроет нам, а оставит стоять под дождем и снегом, голодными и замерзшими, – тогда, если мы терпеливо перенесем оскорбление и жестокость, спокойно и без жалоб, и поймем, что привратник и в самом деле нас знает, и сам Господь научил его говорить так – вот она, совершенная радость! И если мы не перестанем стучать, и снова выйдет разгневанный привратник, и я стану настаивать: «Я брат Франческо», а он скажет: «Убирайся, ты, невежественный простак. Ты нам больше не нужен, потому что нас много и все мы – важные особы. Иди, попросись в приют Святого Креста!» И он возьмет суковатую дубину и, схватив нас за куколи, выбросит в грязь и станет колотить, так что наши тела покроются синяками и ранами, а мы стерпим это зло и примем оскорбление с любовью и радостью в сердце, желая разделить страдания Благого Христа из любви к Нему – вот, брат Ягненок, что такое совершенная радость и в чем спасение души!