Заговор францисканцев - Джон Сэк

Лодовико приклеил к полке с хрониками копию эдикта. Конрад, взглядывая на нее, всякий раз содрогался от негодования: в сущности, все первое поколение братьев было наказано за правдивость.

Генеральный капитул приказывает в послушание, чтобы все предания о блаженном Франциске, составленные ранее, были исключены, поскольку предание, составленное великим магистром, включает все, услышанное им из уст тех, кто все время был с блаженным Франциском и имеет обо всем достоверное знание.

«Услышанное из уст тех, кто был с блаженным Франциском»? Уж конечно не от Лео, и не от Руфино, и не от Анжело Танкреди, и не от кого-либо из тесного круга посвященных!

Конрад впервые узнал об эдикте через четыре года после его издания, когда в 1270 году навещал Лео – за год до смерти наставника. Лео считал официальное бонавентуровское «Предание» ужасным – раскрашенной фигурой святого, вырванного из настоящей жизни, установленной высоко в нише, где никто уже не сумеет его коснуться, – карикатурой на Франческо, которого они знали. Ничего не осталось от живого человека, который в юности возглавлял весенние шествия по улицам Ассизи, заслужив звание Короля шутов, который швырял на ветер деньги своего доброго отца, тратя их на прихоти и наряды. Мот, трубадур, весельчак был стерт с листа – остался только чудотворец.

«Они высосали из него кровь и дух, – бушевал Лео. – Обошлись с ним, как лекари, которые полагают, что человечность – смертельный яд, убивающий святого. Все братья спиритуалы в трауре!»

Но они не только оплакивали святого. Лео доверительно поведал ему, что многие изгнанники тайно оставили у себя запретные рукописи; и так же поступили Бедные женщины в Сан-Дамиано. Тогда-то он и попросил Конрада переписать и сохранить у себя написанную им хронику ордена. Манускрипт Лео не содержал ответов на вопросы, которыми задавался теперь Конрад, но был, несомненно, важным звеном, связывавшим орден с его прошлым. Теперь Конрад содрогался при мысли, что лишь ему и Амате известно, где спрятан свиток. Надо будет при первом случае рассказать донне Джакоме. Ведь если с ним случится беда, он уже не вернется в свою хижину, а на девушку полагаться нельзя, да и в любом случае она теперь заперта (и слава Богу за это!) в своем монастыре.

Все эти соображения кипели у него в уме, когда Конрад открыл «Главное предание». Он помолился Святому Духу о даровании ему мудрости и понимания и обратился сразу к тринадцатой главе – главе о серафиме.

CAPUT XIII О ЕГО СВЯЩЕННЫХ СТИГМАТАХ

За два года до того, как дух его удалился на небеса, Господень промысел увел Франциска на высокую гору, называемую Ла Верна. Здесь он начал сорокадневный пост во имя святого Михаила Архангела.

И Божьим вдохновением открылось ему, что, открыв Евангелие, узнает он, чего хочет от него Господь. Помолившись благочестиво, он взял с алтаря книгу Евангелий и просил своего спутника, благочестивого и святого брата, открыть ее трижды во имя святой Троицы. Всякий раз книга открывалась на страстях Господних, и Франциск понял, что должен уподобиться Христу в страданиях и горестях... Тело его уже было истощено суровостью прежней жизни и неслагаемым им с себя крестом Господним, но он преисполнился решимости вынести любое мученичество.

Близился день Воздвижения Креста Господня. Молясь в горах, Франциск увидел серафима с шестью огненными сияющими крылами, сходящего с небес. Видение быстро приблизилось и остановилось над ним в воздухе. Тогда он увидел между крылами образ человека распятого, и руки и ступни Его были прибиты гвоздями к кресту... Франциск онемел... преисполнившись радости, потому что Христос в облике серафима взирал на него так милостиво, однако видя Его прибитым к кресту, Франциск содрогнулся, потому что душу его пронзил меч сочувственной печали.

Исчезнув, видение оставило в сердце его трепетный восторг и запечатлело чудесные отметины на его теле... Ладони и ступни казались словно пробитыми посередине гвоздями, головки которых были на внутренней стороне ладоней и ступней, острия же выходили с обратной стороны. И правый бок казался пронзенным копьем и отмечен был красной раной, и часто она кровоточила, пятная его рясу и подрясник.

Когда раб Божий понял, что не сумеет скрыть стигматов, так явно впечатанных в его тело, то был охвачен сомнением... Он призвал некоторых из братьев и спросил их, говоря как бы не о себе, что следует делать в таком случае. Один из них, именем Иллюминато, был просвещен благодатью и понял, что свершилось некое чудо, потому что святой был еще не в себе. И он сказал так: «Брат, помни, что когда Бог раскрывает тебе Божественные тайны, то это не для тебя одного, но также и для других». Святой человек часто повторял: «Secretum meum mihi, моя тайна принадлежит мне», – однако, выслушав Иллюминато, он подробно описал свое видение, прибавив, что Явленный открыл ему многие тайны, но о них он никому не расскажет до конца жизни.

Подняв глаза от записок, Конрад увидел фра Лодовико, перебиравшего книги на полке у его стола.

– Не скажешь ли мне, брат, – обратился к нему отшельник, – отчего мне кажется знакомым имя Иллюминато? Он сыграл важную роль в истории ордена?

– Думаю, ты найдешь ответ в девятой главе, – ответил библиотекарь. – Фра Иллюминато сопровождал святого Франциска в плавании в Египет, был с учителем, когда тот пытался обратить султана, и вернулся с ним назад через Землю Обетованную.

– Это когда святого Франциска поразила болезнь глаз, приведшая затем к слепоте?

– Так рассказывают. Яркое солнце Святой Земли обожгло ему глаза.

Лодовико вернулся к своей полке. Конрад внес в свои записи фразу из письма Лео: «Первый Фома отмечает начало слепоты», – написал он и трижды подчеркнул написанное, после чего стал грызть ноготь и постукивать пером по столу. Не мог ли Лео под «слепцом» понимать самого Франциска? Но где же началась его слепота, если не на Востоке?

Он сидел, уставившись на единственную запись, когда писец за столом перед ним, ровесник Конрада, развернулся на необъятных ягодицах и подмигнул Конраду покрасневшим слезящимся глазом.

– Я слышал, вы спрашивали о фра Иллюминато? – заговорил он, утирая глаза, как видно, уставшие от непрерывного письма. – Я как раз на прошлой неделе слышал, как кто-то из старших братьев говорил об этом Иллюминато. Он сказал, что Иллюминато служил секретарем фра Элиаса, когда тот был избран генералом ордена.

У Конрада перехватило дыхание. Во времена Элиаса пост секретаря, который занимал Иллюминато – а до него Лео, – обозначался устаревшим теперь словом «переписчик». Кажется, сходилось: возраст спутника Дзефферино и имя, под которым знал его копейщик, казались подходящими.

Лодовико, не отходивший от стола Конрада дальше нескольких шагов, поспешно вступил в беседу.

– Брат прав. Я позабыл это обстоятельство.

«Быть может, Иллюминато и был одним из тех братьев, у которых справлялся Бонавентура, создавая свое «Предание», – подумал Конрад. – Один из тех, кто «всегда был с блаженным Франциском и обо всем имеет достоверное знание». Примечательно, что его Бонавентура называет по имени, но не упоминает имени брата, открывавшего Писание, а это, конечно, был Лео».

– Фра Иллюминато еще жив? – спросил Конрад.

– Да, хотя, сам понимаешь, очень стар, – кивнул библиотекарь.

– Так стар, что ему приходится ездить на осле? Фра Лодовико снисходительно усмехнулся.

– Не думаю, чтобы он теперь много ездил.

– Ошибаетесь, брат, – вмешался молодой писец. – Он всего неделю назад проезжал через Ассизи и задержался, чтобы побеседовать с фра Бонавентурой. Потому-то братья о нем и заговорили. Очень жаль, что вы с ним разминулись, фра Конрад.

– Действительно жаль, – подтвердил Конрад. – Но благодарю вас обоих за помощь.

– Довольно празднословить, брат, – добавил библиотекарь. – Ты отвлекаешь от работы брата Конрада и о своей забываешь за болтовней.

Выслушав выговор, писец покорно склонил голову:

– Да, брат.

И, отвернувшись, склонился над столом.

«Стало быть, Иллюминато еще пускается в путь, вопреки сомнениям Лодовико. И, если он и был тем монахом, которого Амата встретила в пути, – а это представляется уже весьма вероятным, – то, конечно, Бонавентуре теперь известно о содержании письма все, что смог запомнить опытный секретарь».

Оборвав разговор, библиотекарь вернулся к своим занятиям, одним глазком все же присматривая за разговорчивым писцом. Конрад снова обратился к записи о видении серафима. В длинном повествовании Бонавентуры он подчеркнул всего одно слово: «Иллюминато».

18

– Аванти! Вперед, упрямая скотина!

Иллюминато пнул осла пятками и хлестнул по крупу. Чем выше поднимались они над Тразименским озером и теплой долиной Чьяно, тем несговорчивей делался ослик. Иллюминато уже видел впереди гордую цитадель этрусской Кортоны. Зловещая в своей надменности, одинокая и грозная в окружении ледяйых гор, Кортона была подходящим убежищем для изгнанника Элиаса в его последние годы. Презрев советы Иллюминато, предостерегавшего его от заносчивости, Элиас вознесся, как мирской князь, среди своих откормленных прихвостней и юнцов мирян в разноцветных ливреях, прислуживавших ему как епископские пажи, подавая тонкие кушанья, приготовленные собственным поваром. Призвав в помощь честолюбию пыточное искусство своих тюремщиков, он захватил абсолютную власть над братством. Прошло десять лет, и братья, при поддержке папы, повергли его на колени.