Загряжский субъект - Василий Афанасьевич Воронов

пух… Яйцо упало в родничок, и кожа сомкнулась. Бабушка в ужасе всплеснула руками и стала креститься, яйца посыпались из подола. Бедный Ваня плакал и держался за голову. Бабушка тоже плакала и гладила Ваню по голове. На темени не было ни царапины, яйцо бесследно булькнуло в родничок. Бабушка ничего не сказала родителям, и мальчик рос как и все другие мальчики, но с яйцом в голове…

– Позвольте! – Иван Иванович возмущенно швырнул Ванду под ноги. – Зачем же прилюдно придавать слухам такое значение? Да, бабушка мне рассказывала про несчастный случай, но это только догадка, предположение… Яйцо не могло булькнуть в голову, как в кастрюлю.

Все принялись успокаивать Ивана Ивановича, а Бухтияр подошел и обнял друга.

– Не бери к сердцу, Ваня, – ласково сказал он. – Мало ли что бабушке показалось. Даже если вправду яйцо… что тут такого? Ты уважаемый человек, бизнесмен, другие и без яйца тебе в подметки не годятся…

Не говори так, Бухтияр! – Иван Иванович жестикулировал и трясся. – Друг не может так говорить, отойди от меня!

Иван Иванович оттолкнул Бухтияра, а Ванда плюнула ему в спину. В зале сделалось волнение и перепалка. Забурунный переместился поближе к Курлюку и вопросительно поглядывал на него. Все и Клариса Павловна укоряли писателя:

– Что вы нам про бабушек рассказываете! Иван Иванович известный бизнесмен, хороший семьянин, уважаемый человек в городе. Вот об этом напишите, расскажите…

– Не дождетесь! – огрызался Павло. – Я надорвался над положительными образами! Хватит с меня «Масла!» Вы все на «Шампуре», господа! Кушать подано. На днях «Шампур» пойдет по всей России. Я сделаю вас знаменитыми!

– Ты и меня вставил в книжку? – мрачно спросил Колтун-Заде, выдававший пособие Забурунному.

– И тебя, – подтвердил Павло. – Все по-честному.

– Тогда я прекращаю финансирование, – разочарованно вздохнул меценат.

– Я больше не нуждаюсь в подачках. Издательства достойно оценили мой труд, не то, что Фомберг с «Колупаем»! – гордо ответил Павло.

– Друзья! – Гаврила примирительно поднял руку. – Наш клуб создан не для того, чтобы ссориться, а для общения и взаимного обогащения… Что нам ссориться из-за бабушек – это история. Все мы вышли немножко от бабушки Окунутова, и Забурунный тоже. Давайте поговорим о любви, давайте попросим Кларису Павловну на следующем собрании рассказать нам о возвышенной, о чистой любви. Как у Татьяны Лариной.

– Конечно! – Все поддержали Гаврилу. – Хватит про бабушек!

– Просим Кларису!

Примирение состоялось, все выпили за любовь, однако Забурунный и Казинаки чокнулись бокалами, не глядя друг на друга.

10

Клариса Павловна любила эффекты, любила игру и стала готовиться к своей роли. Всю ночь она писала сценарий. Подыскала много историй и рассказов про любовь. Перечитала стихи, вспоминала свою первую любовь. И никак не могла сложить свои мысли в кучу. Волновалась, нервничала, а не вытанцовывалось. Она честно сказала об этом в клубе, когда все сидели за столиками и ждали ее рассказа про любовь.

– Это бывает, – охотно пояснил Савик Окунутов. – Это от целомудрия. Вспомните, как вы объяснялись, как выговаривали эти самые слова…

Кларисса благодарно взглянула на Савика и попросила:

– Савик, милый, расскажи сначала ты. Ты только начни….

Все поддержали Кларису, и Савик охотно согласился. И вот каков был его рассказ.

– Мне было шестнадцать лет, и я учился в нашем городском ПТУ. Но какая учеба в шестнадцать лет? У всех на уме только одно. Девчата у нас были хорошие и разные, и все было как везде и как у всех, вы знаете… В новом году появилась библиотекарша Маша, девушка лет восемнадцати, и с такими большими грудями, что всем стало неловко. Но потом, глядя на Машины груди, все улыбались. И на улице улыбались, провожая Машу глазами. На собраниях Машу сажали в президиум и фотографировали. И все, кто рассматривал фотографии, говорили, не замечая других товарищей:

– О-о-о!

Старики говорили:

– О-о-о!

Молодые говорили:

– О-о-о!

Все говорили:

– О-о-о!

Люди из других городов спрашивали: «Это у вас живет девушка, у которой большие груди?» Маше объяснялись в любви, делали предложения. Но она грустно отвечала: «Очень жаль, что вам нужны только мои большие груди…»

Я влюбился в Машу. Когда человек влюблен, надо понимать, он болен. Я заболел так сильно, что меня лечили от белой горячки. Пересохшими губами я шептал только одно слово: Маша. И плакал. И стонал. И метался в забытьи.

Я шептал «Ма-а-ша…» и видел ее большие белые груди, чувствовал их тяжесть, тепло, запах. Они были очень большие, я мог укрыться в них, как под старой тютиной, и долго сидеть, прислушиваясь к собственному сердцу. Сердце стучало, толкалось: «Бо-о-льшие, мя-я-гкие, сла-а-дкие».

– О-о-о! – завороженно пронеслось над столиками.

– Я так страдал по Маше, что однажды приснился удивительный сон: у меня выросли большие женские груди. Стоя перед зеркалом, я с наслаждением ощупывал их и шептал: «О-о-о!» Так больше не могло продолжаться. Я рванулся в библиотеку и сказал: «Маша, я люблю тебя! Мне совсем не нужны твои большие груди, мне нужна ты!» Маша онемела. Маша кинулась, как птица! И, захлебываясь в слезах, тут же отдалась мне.

Повисла долгая пауза. Кто-то разочарованно выдохнул:

– Не может быть!

И все подхватили:

– Не верим!

– Что же тут невероятного? – скромно возразил Савик. – Так, например, и у Пушкина: и я другому отдалась…

– Отдалась, а не женился?

– А как вы себе представляете мужа, жене которого все говорят – о-о-о?

Все были недовольны рассказом Савика, все ждали большой любви… Как если бы Курлюк пригласил их на обед и вместо деликатесов угостил их тюрей, и то не досыта.

– Где же большая любовь? – спрашивали друг у друга Колтун-Заде и Модест Стоиванов. – Совсем немножко про любовь…

– А белая горячка? – возразил молчавший до сих пор Нуда Лукич. – Разве это любовь?

– Белая горячка не любовь, – как бы про себя произнес Казинаки.

И все попросили Кларису Павловну рассказать про любовь, как у Татьяны Лариной. Клариса Павловна выпила от волнения полфужера водки. И решительно призналась:

– У меня не было совсем никакой любви!

– Как, совсем? – удивился Савик Окунутов. – С такой харизмой – и никакой?

– С этой харизмой – и никакой!

– А в Большом театре, с директором?

– И с директором.

– Но ведь он домогался.

– Домогался.

– И ничего не было?

Клариса понемногу завелась, раскраснелась. И вот каков был ее рассказ.

– Я хочу развеять слухи о моей работе в Большом театре и домогательствах ко мне его директора. Если бы он хотел меня, я отдалась бы ради искусства. Даже просто бы отдалась как баба. Но этот семидесятилетний сморчок с вечно не застегнутой ширинкой уговаривал меня отдаться