Щастье - Фигль-Мигль

— Как это прошли?

— Сторонкой, малыш, сторонкой обогнули.

— Но почему?

— Что ж за человек ты такой, малыш? Родным языком тебе втолковываю: нельзя.

Вместо того чтобы вторично спросить «почему» или «почему нельзя», Фиговидец спросил так:

— А когда будет можно?

Сталкер съёжился, втянул голову в плечи, сощурил глаза — словно и их втягивал куда-то в тёплые, кромешные глубины черепа, в месиво снов, — и на мгновение я перестал видеть в нем непристойную марионетку, до одури точно изображающую неведомое ей чувство. (И вместе с тем, именно такого рода точность заставляет подозревать неискренность.) Напротив, я увидел нефальшивое отвращение и ту скорбь, испытываемую человеком, которого нарочито и зловредно не поняли, а он уже исчерпал все аргументы, он растерялся, погас, опалён, разбит так, что ему не приходит в голову просить пощады, но не успел я по-настоящему изумиться, как лицо вновь стало гадкой маской, и я не знал, в которое из мгновений ошибался, упившийся своей наблюдательностью и обманутый ею.

— А на Новодевичье можно?

Сталкер возвёл очи горе уже кривляясь, не заботясь о тонкости пантомимы.

— На Новодевичьем скит.

— Не скит, а монастырь, — благожелательно поправил Фиговидец, и сталкер замер, что-то разглядев в его бесхитростных глазах. — Ну так что?

Мы не увидели этих чудес света — ни кладбищ, ни скита (монастыря); их отчасти возместил широкий луг, где из густой травы возносились к небу шесть мощных в ряд стоящих колонн. Как водой залитые мягким тускнеющим светом, они стояли так спокойно, высились так отчуждённо, что мы не стали к ним подходить, боясь рассеять очарование. И трудно сказать, в чём оно заключалось: может, всего лишь в освещении или в просторе вокруг и сгибаемой ветром траве. «Но какая тоска, какая тоска, — сказал тогда Фиговидец. — Почему прекрасное вгоняет в такую тоску?» Я бы, возможно, употребил другое слово (уж не «оцепенение» ли?), но не отрицаю, что мы могли по-разному назвать одно и то же чувство — или дело не в словах, и одно и то же чувство по-разному отозвалось в нас, как не одинаков звук удара одной и той же палки по стеклу и железу. Как бы там ни было, именно этим Джунгли с нами попрощались: широкий луг, густая трава, колонны, неизвестно от какой постройки и каких времён уцелевшие.

Я сел на ящик из-под валюты и подставил лицо солнцу. Автово перед нами плыло и мреяло в пламенеющем закате, и как очертания рая душа узнавала весёлые трубы его заводов, высокие кровли его домов. Более плотный, более осязаемый, чем мираж, образ этот всё же казался невесомее и прелестнее любой действительности.

Смеясь, мы спустились с холма и прошли по тропинкам через огороды. Сторожа и собаки отрешённо смотрели нам вслед. Что-либо сторожить было ещё по всем признакам рано, может, они просто гоняли птиц и мальчишек. Интересуясь в огородничестве только конечным продуктом, я не знал таких деталей.

Замусоленная бумажка с адресом и карта привели нас к дому поверенного. Огромных зданий, видных издали, в Автово оказалось не так много; в основном дома были двух- и трехэтажные, в точности такие, как на Охте, окружённые цветниками и цветущей сиренью, сонные дома нешироких и тихих улиц. Несмотря на цветы и свежую побелку на яблонях, было немногим чище, чем у нас. Лёгкий мусор гулял по асфальту, тяжёлый лежал кучами. Кое-где на лавках сидели старухи, возились в кустах дети. Редкие встречные проявляли к нам интереса столько же, сколько к придорожным столбам.

КОНТОРА — было написано на вывеске. («Поздно уже для контор, — беспечно сообщил Муха. — Куда денемся?») В дверях парадной под вывеской стоял, покуривая трубочку, пожилой мужик: в чёрном костюме, но в яркой цветастой рубашке под костюмом, без галстука — а в распахнутом вороте ядрёно блестела крупная золотая цепь. Рожа у мужика была круглая, лоснящаяся и довольная. При одном взгляде на него становилось весело.

— Добыча Петрович! — окликнули из верхнего окошка. — Шляпу возьми.

— Это он, — сказал Муха, глянув на бумажку. — Твой поверенный, поц.

Жёвка что-то промычал. Муха подтолкнул его, ущипнул, наподдал сзади коленкой. «Наследство!» — взвыл дурным голосом Жёвка, и бросился б наутек, если бы его не удержали.

— Наследство? — Поверенный выхватил у Мухи повестку. — Ага, ага. — Он быстро нас оглядел. — И все племянники?

— Сопровождаем, — солидно сказал Муха. — Покажи паспорт, поц.

— Ага, ага. — Добыча Петрович мгновенно перелистал документик. — Сейчас вынесу ключи, а с утра приходите оформлять. Краля моя! — он задрал голову. — Шляпу и ключи из четвёртого ящичка. Добрались с удобствами? Вот и чудно. Жена, детки? — он вопросительно посмотрел на Жёвку. — Нет? Конечно, нет, и в паспорте вашем чистенько, это уж я так спросил, для поддержания беседы. Кралечка, слышишь? Завидный жених объявился! — и Добыча Петрович озадаченно поискал в окне уже исчезнувшую женщину.

«А сколько там?» — начинает спрашивать Муха. «Завтра, всё завтра, — отмахивается поверенный. — Во-о-он тот рыжий дом, видите? Второй этаж. Ах ты, цветочек мой».

Последние слова он произнёс, принимая связку ключей и светлую щегольскую шляпу из рук крепко сбитой, но поразительно красивой бабёнки. Я с удовольствием заглянул в её серые широко поставленные глаза: такие нахальные, такие невинные. Обвив пухлой ручкой тоже нехудую шею Добычи Петровича, она ласково улыбалась завидному жениху, и всё её тело под лёгким платьем улыбалось и подмигивало. Мухина рука, поднявшаяся отвесить Жёвке подзатыльник, неожиданно передумала.

Тёткины хоромы оказались плотно, как склад, заставлены мебелью и вещами, и мы, вчетвером, с трудом отыскали в шести комнатах место приткнуться. Смыв с себя Джунгли только для того, чтобы покрыться пылью от залежей салфеточек, гладких или вязаных, под бесчисленными аляповатыми безделушками. («Вот чужая пыль, — находим у Фиговидца, — нападающая по ночам, в чужом логове, где каждый предмет — оборотень, где каждый шаг — по краю. Тебя не окликнут твоим именем».)

— Надоело мне всё, — говорит Муха.

— Вообще всё или какие-то частности? — интересуется фарисей.

— Вообще. И в частностях. Устал.

— Ну что же, так и должно быть. Дело идёт к концу.

— Но я чувствую такую усталость, — говорит Муха, — как если бы оно нам не удалось. Завернули бы нас с Охты по домам, или ещё что. Я не понимаю, почему сейчас, когда всё так хорошо, я себя чувствую, как если бы всё было очень плохо.

— Я и говорю: у тебя депрессия. Мы достигли цели, и она перестала казаться важной. Так всегда. Налегай на таблетки.

— Ладно, — говорит Муха, — ладно. — Помедитирую-ка я лучше.

Он выбирает кусок стены, не заслонённый шкафами и сервантами, и прилежно, угрюмо смотрит на чудовищные кровавые маки обоев. Я неожиданно понимаю, что у нас нет ни еды, ни местных денег. И ночью мой сон тревожат видения котлет вперемежку с сочащейся красной кровью стеной маков.

Я не пошёл к нотариусу вместе со всеми и гулял по берегу чахлой речонки, гулял вдоль ограды огромного старого парка («Дом творчества» — гласила бронзовая вывеска рядом с массивными, крепко-накрепко запертыми воротами), гулял и бродил по улицам, на которых никто не обращал на меня внимания. И наконец вышел на площадь, стеснённую внушительными каменными домами. Немаленькая площадь казалась захламлённой, как тёткина квартира: из-за этих домов, сквера и мощной триумфальной арки, на вершине которой крылатый гений правил шестёркой лошадей. Вздыбленные лошади были похожи на присевших на задние лапы дракончиков.

В сквере на скамейке двое измождённых юношей в цветных жилетках на голое тело пили пиво. Я остановился послушать.

— Я ношу кастет, потому что стал нервным, — говорил один. — Чуть что — лезу в драку. А ситуация, в которой я лезу в драку и меня же при этом изобьют, представляется мне в корне неверной. Понимаешь, о чем я?

— Я-то понимаю, а вот косари озлились. Говорят, ты Гагиному племяннику челюсть сломал.

— У косарей каждый урод чей-то племянник. Я ведь не специально ему челюсть ломал, Гагин он там или не Гагин; мне вообще не в мазу людей калечить. Всё нервы. Мне приходится носить этот чёртов кастет, понимаешь?

— Я-то понимаю…

Я пересёк площадь, углядел аптеку и вошёл. КЛОПОГОН — встретил меня один плакат. ЯД ЗМЕИ СУРУКУКУ — другой. Получше ознакомиться с автовским гедонизмом мне еще предстояло, и для начала я оглядел витрины чисто платонически.

Аптека, не спорю, была богаче наших, посетители — поярче. Что-то вроде клуба обнаружилось на широких диванах в углу. Там же, за стойкой, девушка в коротком белом халате смешивала коктейли и мороженое. Бездельники всех возрастов пили, лакомились, закидывались, нюхали и беседовали. Аптечное радио заливалось непритязательно-дружелюбной песенкой. Оконные стёкла частично были цветными, и солнечный свет заставлял их гореть ярко-ярко.