Щастье - Фигль-Мигль

Я упомянул одежду. Ночью в лодках тепло, удобно, неприметно укутанные, — днём, на людях, контрабандисты старались быть видными за версту. Шёлковые красные и жёлтые рубашки, чудовищные клёши, расшитые по швам бисером, шляпы на манер вороньих гнезд, шейные платки, обязательно ослепительные и обязательно не сочетающиеся по цвету ни с чем другим — было трудно не заподозрить в этом стиле сознательное, твёрдое намерение окарикатурить и пижонов с П.С., и анархистов, и франтовство как таковое.

Я упомянул повадку. У контрабандистов был культ ловкости — культ в стадии заскока, пунктика. Затёртое сравнение с кошачьей грацией было их серьезным идеалом. Они стремились довести до подлинно звериного изящества быстроту реакций, чистоту поз, и продуманность каждого жеста сплошь и рядом давала противоположный результат: подчёркнутость вместо простоты, фальшь вместо естественности, природа, подаваемая на сцене театра. Не знаю, чего они хотели, но вот от них многим хотелось держаться подальше. Фиговидец, например, в часы ожидания перечитывал и дополнял старые записи, вместо того чтобы делать новые. Когда я спросил, в чём дело, он отмахнулся. «Корчат из себя хлыщей, — буркнул он. — Хлыща-то настоящего даже на картинке не видели». «Не ты ли настоящий хлыщ», — хотел сказать я, но не сказал. Не следует наносить людям бесцельные обиды.

Когда катер выходит на середину реки, я опускаю руку в воду, в серо-голубую глубокую прохладу. С воды всё кажется непривычным, странным. (Фарисей полулежит на корме, подперев голову рукой, и всем своим видом говорит, что для него это не в диковинку.) Какая всё же огромная Нева; когда я смотрел на неё с мостов, она казалась у́же, спокойнее, безопаснее. В нашей компании плавать умеет только Фиговидец, он может щуриться и лениво улыбаться. Остальные тихо трясутся. («Холодно как», — говорит Муха.) Холодно-то холодно, но то, что веет от мелких речных волн, — не простой холод. Бьющий меня озноб, который я считал последствием сеансов с Канцлером, порождён какой-то иной, новой угрозой. Я осторожно свешиваюсь через борт, всматриваюсь. Что-то, мне чудится, мелькнуло — рыба, утопленник? «Как выглядят утопленники?» — спрашиваю я хозяина катера. «Смотря сколько проплавали, — отвечает тот. — Бывает, что и надувной шарик больше на человека похож». Муха затыкает уши. Я пытаюсь понять, что я всё-таки видел, если видел что-то, кроме отражения собственных глаз.

На Диком Берегу только деревья, редкие развалины и трава по колено. «Ну что?» — спрашивает Муха.

— Нужно отыскать сталкера.

— Угу. И как мы будет его искать? Ста-а-лкер! Ста-а-а-лкер!

— Пройдём вдоль берега, — говорит Фиговидец. — Пока река видна, уж точно не заблудимся.

Но идти вдоль берега не пришлось, потому что я увидел выползающую из-за кустов делегацию.

Они были грязные, нелепые, полудикие. Одежда (потом мы узнали, что благотворительные организации Автово присылают сюда через сталкеров горы барахла) представляла собой нечто более омерзительное, чем лохмотья: чужие обноски, нацепленные с ненавистью, с отвращением, дающие одну радость — наблюдать, как они становятся всё замызганнее и замызганнее. Аборигены непрерывно кланялись. Заводилы (любопытно, кто их этому обучил) подошли облобызать наши ботинки.

Здесь жили в руинах, даже не пытаясь отстроиться, соорудить избушку, землянку, шалаш. Здесь жили на подачки. И воровали бы — если б было, у кого. Они крысили друг у друга, но скорее от скуки, на всякий случай упражняясь — ведь у всех было одно и то же, из одной картонной коробки с жёлтой наклейкой «Благотворительный Фонд». Очень злые, очень хитрые, развращённые, как могут быть развращены только профессиональные нищие, эти люди насторожили меня. Я выдал им две бутылки водки, отвечая пинками на благословения. «Мессия пришел!» — льстиво шептало, шелестело и повизгивало вокруг. «Я не Мессия, — говорил я. — Я иду в Автово». «Ой, горе! — взвыла баба. — В кои-то веки пришёл Мессия, да и то не к нам, а в Автово!»

Я посмотрел налево и увидел быстро юркнувшую за спину руку. Я посмотрел направо и увидел пляшущие на толстой палке пальцы. Я напряг слух и уловил обрывки быстрого разговора на каком-то уродливом жаргоне. Толпа нехорошо теснилась вокруг нас. «Держимся все спиной друг к другу», — шепнул я Мухе.

— Где сталкер?

— Да погодь, погодь со сталкером, — бормотнул, вытряхивая себе в глотку уже последние капли из бутылки, мужик с мерзкой лишайной рожей. Он перехватил бутылку поудобнее и шагнул вперёд, а за ним напирали, напирали. — Эй! Ты что!!!

Я скосил глаза и обалдел.

В эту затруднительную минуту биографии нас спас Жёвка, в руке которого нежданно-негаданно появился пистолет. Неумело, но бойко тыча этим пистолетом перед собой, бывший учитель припадочно заверещал:

— Положу всех, муды поотстреливаю! Не подходи, вшиварь, урою!

Побирушки зачарованно смотрели на ствол. Начни Жёвка стрелять, и они бы на нас бросились, но он то ли не сумел, то ли забыл, то ли полагался больше на издаваемые им вопли, считая оружие всего лишь подспорьем, — и, наконец, из задних рядов к нам протолкался хрупкий старикашка в картузе и ядовито-зелёном свитере.

— Не бузи, малыш, я тута сталкер. — Он ухватил меня за рукав, потащил. — Пошли, пошли, нарезай ногами. Спрятаться вам нужну, затаиться. Ох, погреба глубокие! Заскучал народ по весне, озорует. Да и вас всего четверо.

Сталкер говорил как чирикал: тоненько и беззаботно. На хорошей скорости мы неслись за ним по буеракам.

— Ох, всю-то зиму кости из кошек вываривали, трудно ли головой повредиться. Нет заговора на озорное сердце, на волчьи губы, свиные зубы…

— Зачем кости из кошек? — пропыхтел Фиговидец.

— Кость-невидимку ищут, малыш. Положишь в карман косточку — и нет тебя: ни под землёю, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в дупле, ни в оврагах, ни в норах, смекаешь? Где хочешь ходи, что хочешь бери. Ты карандашик-то спрячь, на бегу не распишешься.

Мы остановились передохнуть в каких-то очередных кустах. Сталкер ухватил тележку.

— Заплатишь вперед, Разноглазый, и проведу вас скоренько. Один ящичек в схрон, другой ящичек в схрон, а этот — на дорожку. Поберегите его, счас я.

— Дед, не обманешь?

— Обманом земля стоит, а я стар-матёр человек. Но сталкеры своё дело блюдут, гордость имеем. Сказал, что проведу, так присядь и жди. Ну-ка, залезайте, где сирень погуще, остерегитесь.

Сталкер поставил по ящику на каждое плечо и исчез. Мы залезли в сирень.

— Я не понимаю, — сказал Муха, — мы что ж теперь, всю жизнь будем прятаться?

— А ты думаешь, тебя ждет такая долгая жизнь, что тебе это успеет надоесть?

— Как он сказал? — озабоченно спросил Фиговидец. — Волчьи зубы, свиные губы?

— Наоборот.

— Какой же смысл, если наоборот?

Муха вздохнул и ткнул Жёвку под ребра.

— Ну ты, поц, даешь. Где ствол взял?

— У Злобая, — буркнул Жёвка. — Пожрать чего искал, ну и того, нашел. Ну, типа, пригодилось же?

— А он заряжен?

Разговорами об оружии можно скоротать любое, самое тягостное ожидание. Только Фиговидец сперва напрягся, потом заскучал. Мухе, наконец, надоело игнорировать его демонстративные презрительные зевки.

— Опять как с чайниками, — сказал он. — Ты, Фиг, что, не догоняешь? Это же наука, прогресс! Сколько люди парились, чтобы вот такое придумать…

— И что?

— Учёные…

Фарисей прервал его свистом.

— Нет, это ты не догоняешь. Учёный, который работает на военных, — он выродок хуже изгоя. Ему нет места в академическом сообществе. А физики, которые твой прогресс изобрели, все работают на военных, это аксиома. Ты что думаешь, он чайник изобретёт и на нём остановится? Чайники твои, если хочешь знать, вообще побочный продукт. Как очередную бомбу делают, заодно из отходов что-нибудь мастерят, бытовое такое. Чтобы бомба легче проглатывалась.

— Полезное же дело.

— Про Забор тоже думали, что полезное дело. А теперь ты тут прёшься и боишься, как бы вторая голова не выросла.

— Ой, — сказал Муха.

О Заборе мы как-то забыли. В людях и растениях Дикого Берега не было видимых следов уродства (разве что сирень пышнее нашей). В разговорах с новыми знакомыми Забор не упоминался. Новые впечатления слишком быстро сменяли друг друга, и мы чаще обсуждали прожитой день, чем предстоящий. Наконец на нас то и дело сваливались неприятности реальные, тесня куда-то в закоулки сознания неприятности гипотетические.

— Чего ж делать?

— А что ты сделаешь? Медитируй.

— Что значит медитировать?

— Прилепить на стену какое-нибудь говно и смотреть на него.

— Говно какое именно? — спросил я.

— А где я здесь стену возьму? — спросил Муха.

— Неважно. Просто смотри на что-то одно и не отрывайся.

— На валюту можно?