Щастье - Фигль-Мигль

Поскольку он не видел смысла отказываться от радостей алкоголя, то всё чаще пил в одиночку. Это приводило к тому, что он начинал бояться пить на людях, начинал нервничать и следить за собой ещё до того, как опрокидывал первую рюмку. Он перешёл на коктейли, на маленькие глоточки. Он без умолку болтал, строя фразы, всё прихотливее, так, чтобы, не поломав фразу, между словами не уместился бы даже и самый незаметный глоток. И он старался говорить о чём-либо, что увлекло бы его сильнее спиртного, но часто увлекавшее его оказывалось совсем не увлекательным для слушателей, они перебивали, меняли тему, и тогда, сердясь, смущаясь, он словно впервые видел стакан в своей руке и переключался на него полностью. Он был уверен, что катится вниз.

Он просил о помощи, но на свой лад, слишком скромно. Это была не высказанная словами просьба — просьба взгляда, улыбки, интонаций, — которую можно заметить, а можно и не заметить, в зависимости от желания, причём тот, кто выбирал второй вариант, чувствовал себя свободным от угрызений совести, которые появились бы, откажи он напрямую или проигнорируй просьбу настоящую, оформленную в слова.

Да, Фиговидец был уверен, что катится вниз. И конечно, чем ему было горше, тем упорнее он острил и мастерил сухие весёлые периоды, внушающие уважение на бумаге и жутковатые в устной речи.

Пока я пил кофе, он лежал рядом и разбирал почту. «Дела, дела, — бормотал он, перекидывая конверты. — Ага, конференция. В жанре побрехеньки. Уведомление из ЖЭКа. Пятнадцатого воду отключают. Уведомление… что за чёрт… — Он быстро пробежал письмецо, пожал плечами. — Незачем привносить свои педагогические чудачества в личные отношения… О, нас приглашают сегодня в гости. Один поганец из Архива. Ты поспи или погуляй, если хочешь, а вечером пойдём к нему».

Если бы, сказав это, он не поднял вопросительно глаза, я и не расслышал бы вопроса. Неправда, что его игрушечно-ворчливое брюзжанье вполголоса усыпило меня, но это мирное утро, полная птиц тишина, чистые запахи стен, белья, прикорнувшего рядом тела парализовали мою волю, создав изъян в работе причинно-следственных связей. Голоса птиц, голос Фиговидца звучали, ничего не требуя: одинаково красивые, счастливые и непонятные. Мне пришлось сделать усилие, словно поднимаясь из глубокой воды.

— Какой он?

— Какой он? — Фиговидец склонил голову набок и пофыркал. — Благообразный, сладкоречивый, с хорошим почерком и остроумный.

Довольный, что ему удалось сделать столь всеобъемлющее описание, он разулыбался. «Поспи или погуляй, — повторяет он отрешённо. — Сходи искупайся. А я потружусь».

Как грустно и неуверенно выходит у него последнее слово; какая обида мелькает в лице, и сразу за обидой — насмешка над собой, вместе угрюмая и ласковая.

— Ну потрудись, — говорю я.

Он хмурится; он видит, что я вижу, что он не хочет работать — и злится, и сразу же что-то придумывает, обвиняя не себя в лени (здесь всё понятно), а меня — в неуважении.

— Ну конференция-то, — с укоризной говорит он. — Ты думаешь, только твоя работа — работа, или, может, землю копать?

Разгорающийся за окном день выглядит привлекательнее, чем предлагаемая им игра. Я не стану препираться. Одеваясь, я тороплюсь извиниться.

— Извини. Не хотел тебя обидеть.

— Ничего страшного. Я найду, на ком выместить.

Я пошёл погулять.

Уже было жарко, но… Но свежесть запущенного сада и близость воды чувствовались повсюду, и остров плыл сквозь полдневный жар, не погружаясь в него. Очень яркое солнце и очень чёрная тень чередовались на безлюдных улицах. Раскалённые дома, раскалённые трещины асфальта и раскалённая брусчатка дрожали зыбким маревом, уступая пространства яви торжествующим растениям: ярому, весёлому, зелёному. Всё же не полчищами варваров, но лукавым и жеманным, улыбающимся гостем деревья и травы вошли в город. Они не стали губить его сразу. Запахи, пряности, листья, цветение шиповника нежно сыпались на мою голову — так влюблённый шафер на свадьбе осыпает конфетти доверчивого, ничего не подозревающего жениха.

Я свернул к Тучкову мосту. С десяток бездельников купались и загорали, ящерицами приникали к горячему граниту полуразрушенной набережной, переходящей в небольшой песчаный пляж. С некоторыми я уже был знаком; там-сям мне помахали ленивые руки. Я разделся, расстелил на камнях поровнее рубашку и лёг, и утонул в полудрёме, сквозь которую струились ручейки ленивых разговоров вокруг.

Фарисеи загорали — те из них, кто вообще загорал, и преимущественно это были друзья и девушки пижонов — голышом; индивидуалисты — сами по себе, другие — сбившись в кучку на просторном истёртом ковре. Ветер облачками относил от молодых гладких тел сигаретный дым, разговоры и смешки. Июль лежал рядом пышущим жаром зверьком.

«Мы страшно далеки от народа и хотим быть еще дальше», — расслышал я. (Беспечные слова, смущённый голос.)

Летом весь город будто вымер; семейства перебрались на дачи в Павловске, число присутственных дней сократилось. Солидные господа в легких белых костюмах уже не прогуливались неспешно по Невскому проспекту, раскланиваясь со знакомыми, но съезжались из контор на вокзал, откуда быстрые блестящие вагоны павловского экспресса уносили их в край лугов и парков. Там их поджидал привокзальный оркестр. Поджидали вышедшие к прибытию поезда домочадцы, не усмирённые даже зноем долгого дня собаки и дети, и чудесные вечерние запахи земли, травы и слабой гари. А у самых дач встречали путников старые ели — деревья, которые по ночам всегда были темнее и чернее самой тёмной и чёрной ночи.

Между тем Город выдыхал жар и задыхался, к вечеру ещё сильнее, чем днём, потому что ветер стихал. Все, кто по каким-либо причинам сторонился Павловска (брюзги, бирюки и пижоны, пуще огня боявшиеся упорядоченного отдыха, своих пожилых родственниц и налаженной ими жизни), томились, проклиная мёртвый сезон, по домам, или в Английском клубе, или в увитых розами и плющом и чем-то ещё беседках — таких запущенных, так покосившихся под грузом тяжких ветвей, что теперь они скорее напоминали логова геральдических хищников и чудовищ, чем невинные и полезные плоды человеческой архитектурной мысли. Приятели Фиговидца отчаянно хандрили, собираясь в этих ужасных и сладостных убежищах: им некого было шокировать, некому дерзить и почти не за кем волочиться. Стихами и пересудами они пробавлялись.

Я возвращаюсь кружным путём: мне не хочется уходить от воды. Главный Архив, Университет и Академия Художеств поочерёдно показывают свои надменные облупившиеся лики. (Городские власти, обеспокоенные видом со своих собственных набережных, вырвали у Ученого Совета обещание подновлять парадные фасады и хотя бы отсюда гнать растительность, но каждый новый ректор делом чести считал оттягивать покраску на последние дни своей карьеры, а что касается газонов, их стрижка прекратилась сама собой, когда выяснилось, что за время между двумя покосами в траве успевают свить гнёзда перепела. «Я живых существ косой строгать не обучен», — сказал завхоз ректору. «Мы убивать не обучены», — сообщил ректор Городу. И дело перешло в стадию переписки, где и осталось.)

Я иду и на каждом шагу вижу, что поколения ректоров бились, как львы. Прекрасные здания не просто обветшали, они перестали быть зданиями, превратились в диковинные существа. Чем они держались — неизвестно, но держались крепко, и любой понимал, что отныне попытка их потревожить повлечёт за собой катастрофу, и ремонт станет прелюдией окончательного краха. «А нам и так хорошо», — словно говорили своим видом дома — и то же, уже на словах, повторяли за домами фарисеи. Когда-то это должно было кончиться, но даже мне, когда я свернул, пробираясь к Большому, на узкую то ли лесную тропу, то ли уличку, показалось, что конец В.О. отодвинут в туманную зыбь тех далеких грядущих времен, беспокоиться о которых никто не умеет.

Поглядывая по сторонам, на поросшие травой балконы и на взрытую корнями дорогу, я приметил встречного: растрёпанного парня с пачкой растрёпанных ветхих томов.

Я видел женщин с больными детьми на руках; видел, как по набережной Мойки осанистая старуха несла старую собачку. Этот фарисей прижимал к себе свои книги с такой же исступленной, безнадежной нежностью, с уверенностью — поверх знания о распаде и смерти, — что ничего страшного, пока они вместе, не случится, и, значит, все, что от него требуется, — оставаться рядом. Засмотревшись, я притормозил, а притормозив, услышал знакомый голос и повернул голову.

— Точность словоупотребления — залог душевного здоровья.

— Но я подумала…

— Не нужно думать, — прошипел Аристид Иванович, выдираясь из кустов вслед за низенькой невзрачной женщиной лет сорока, — это вредно. — Он перевёл дыхание, которое тоже, казалось, тряслось от злобы. — А для некоторых вообще губительно.