Щастье - Фигль-Мигль

— Присаживайся, сын добра, и будь другом наших наслаждений!

— А, у вас мода на арабские сказки. — Фиговидец милостиво покивал. — И гляди-ка, — обернулся он ко мне, — они расстелили скатерти с кушаньями, и устроили празднества, и украсили город, и все воины надели самые роскошные платья. Так пристроимся и пригубим?

Мы пристроились, и пригубили, и перестали быть центром внимания. Речь вернулась к кому-то по имени Кадавр.

— Мне видны на твоём лице многие слова, — озабоченно сказал хозяин (действительно благообразный, но старше, чем я предполагал) Фиговидцу. — Ты на него ещё сердишься?

— Сержусь и намерен сердиться до конца моих дней.

— А я говорю, что он хороший поэт.

Это сказал Алекс. На ковре чуть поодаль кучей лежали подушки в тёмных шёлковых чехлах; из-за них он и поднял красивую взлохмаченную голову.

— Он умеет заставить. Ты уже и книжку закрыл, и ни одной строчки точно не запомнил — а что-то поёт в тебе, поёт само по себе; как вот после грозы будет с крыш литься. Разнообразия в нем нет, но оно ему и не нужно. Он не убеждает, он завораживает. Привет, Разноглазый.

— А, — крикнул Фиговидец, — пусть твой рот заполнится землёй и камнями! Да разве же меня интересует, хороший он поэт или плохой?

— Но хорошим нужно прощать.

— Прощать? Нужно прощать? Прекрасно. Хоть бы ты думал изредка своей пижонской головой, что ты говоришь. Ты родной сестре простить не можешь, а я должен прощать этой скотине — и только из-за того, что у кого-то что-то там поёт по его милости. А у меня не поёт! И не запоёт! Никогда не пело! Дерьмо в картонке!

— Очень образно.

Рядом с головой Алекса появилась ещё одна. Брат и сестра были во всём непохожи, но иногда казались близнецами: нечто большее, чем сходство, мелькало в глазах, губах, движениях. Их голоса звучали одинаково мягко; недоброжелатель мог, уцепившись за большую отчётливость насмешки, домыслить в голосе сестры и большую твёрдость, ту вестницу действительных жестокости и упорства, которая медлит на пороге благовоспитанной интонации, не входя и не уходя.

— Разумеется, — сказал Фиговидец, несколько оторопев. — На меня-то вы вдвоём.

Брат и сестра были так спаяны родством и жили так недружно, что почти все считали их ссоры обдуманным, намеренным, злонамеренным кривляньем. Они отскакивали друг от друга как человек, ненавидящий свою внешность, отскакивает от зеркал, и наблюдатели приходили к выводу, что (отскакивай или нет) чувство самосохранения заставит их поспешить друг другу на помощь, как только вместо зеркала врагом станет кто-то живой, чужой, посторонний. Признаюсь, я никогда не видел Лизу и Алекса столкнувшимися с серьёзной опасностью. Я вообще не видел их в опасности, если не считать таковой перепалку с подвыпившим фарисеем. У них были свои счёты — слишком свои, чтобы наблюдатель мог в этом разобраться. Они могли забывать их, заводя войну на стороне, могли не забывать.

— У тебя с ним ненависть, — ласково сказал Алекс. — У тебя, может быть, с нами ненависть? При чём здесь поэзия? Повтори, что ты сейчас сказал: не поёт и не пело? Где твоя справедливость, фарисей?

Фиговидец открыл рот, но успел вспомнить, что должен быть пресыщенным и вальяжным. Он заговорил заносчиво, но без гнева.

— Человек обещает справедливость другим, но лично для себя просит милосердия.

— Ага! Ты просишь пощады?

(«Да! Да! — восклицают вокруг. — Дай ему перстень пощады!»)

— Вот как дам сейчас по уху!

Алекс улыбнулся и сказал, что такой способ разрешения эстетических разногласий для него внове, а если беседа уже перебралась в область этики, то он, Алекс, просит его, Фиговидца, вспомнить о последствиях тех случаев, когда между милосердием и справедливостью наблюдался конфликт интересов. «Где вы идейно, там мы по пьяни», — ответил Фиговидец и разобиделся.

— По-моему, они не выдерживают стилистику, — задумчиво сказал сидящий рядом со мной.

Этому господину было лет сорок; он показался мне смутно знакомым, но поскольку был без котелка и без собаки, я узнал его, только услышав имя.

— Какие же могут быть другие причины дать по уху? — спросил кто-то.

— По мне, для этого вообще причин не нужно, — сказал мой сосед. — Было бы желание.

— У Ильи Николаевича всегда что-нибудь дикое наготове, — лениво говорит Лиза. Говорит лениво, а взгляд у неё живой, злой. «Странные влекущие песни», — отзывается на чьё-то замечание хозяин дома, и я понимаю, что общий разговор ушёл дальше, вперед или в сторону, а я отстал, задетый не мне предназначенным женским взглядом. Я смотрю на фарисеев и пижонов, таких молодых и красивых в отблесках огня. От сильных запахов духов, от слабого запаха дров и дыма свербит в носу. И меня клонит то ли в сон, то ли в обморок.

Утром я проснулся в чужой постели. Это была постель Алекса в квартире Алекса на П.С., но находился я в ней (в квартире и в постели) вместе с Лизой. Установив этот факт, я перестал о нём думать.

Я был весь в поту, и после пробуждения мой страшный сон остался висеть на ресницах клейковиной нечистых утренних глаз. Сперва я не мог его вспомнить, потом не мог забыть. Нам снится что-то, что нас пугает; может ли присниться сам страх? Никогда прежде я не видел ни кошмаров, ни просто снов, сны были чем-то зыбким, неотчётливым, безвредным. За окном ровно гудел и хлюпал дождь. Приподнявшись на локте, я смотрел на прекрасное спящее тело, потом ходил умываться, потом дремал, потом со смехом отталкивал самонадеянные гладкие руки — перестал смеяться, перестал отталкивать — и всё это время между мною и миром что-то стояло, то отодвигаясь, то почти наваливаясь.

Это было странное чувство, заключившее в себе — в силу ли новизны, в силу предвкушаемой опасности — своеобразное очарование. Когда Лиза вытолкала меня вон и я тащился по Большому проспекту П.С., стряхивавшему на меня последние капли дождя, я почти ликовал, ощущая, как неведомая преграда оберегает меня от воды лучше всякого зонта. Прекрасные витрины манили меня моим отражением, и я пытался разглядеть рядом с ним что-нибудь ещё. Едва стёкла вспыхивали в случайном, но сильном луче солнца — всё было золото, великолепие, свет, — как я бросался к ним и почти ловил, почти видел прянувшее следом облако, не мою тень. Отрешённость, защищённость почувствовал я и позже, за обедом, когда Фиговидец протянул мне через стол печатную программку каких-то чтений, и программка спросила меня: «МЫСЛИШЬ ИЛИ СУЩЕСТВУЕШЬ?»

— Это всё Людвиг, — буркнул Фиговидец, воюя с рагу. — Людвиг и его тайные невропаты. Уж если ты невропат, выставляй это напоказ, правда? Я ещё посмотрю, есть ли на В.О. хоть один не невропат — и все, разумеется, нормальные. Люди ведут себя корректно и не устраивают истерики на конспиративных квартирах. Не позор ли созывать тайное общество только для того, чтобы секретно пискнуть о том, что и так все знают? Мясо я не передержал?

— Как же они рассылают афишки, если общество тайное?

— А они не рассылают. Людвиг сам принёс.

— Тебе?

— Скорее уж тебе, но и мне тоже. А что? Смысл тайных обществ не в том, что о них должны знать только их члены. Смысл их в том, чтобы отвратить здравомыслящих граждан от обсуждений теорий, о которых известно, что они скомпрометированы всякими идиотами. Людвигу этого не говори, он-то верит, что дело делает. Людвиг чо-о-о-окнутый.

Из соображений конспирации и романтизма невропаты собирались у чёрта на куличках, в нежилом полуобвалившемся доме почти у Косой линии. Дальше были только Джунгли. Пожалуй, не требовалось даже заходить «дальше»; Джунгли были уже здесь. Я бы предпочёл пить вишнёвый сок в модном баре на площади Льва Толстого, не опасаясь, что на меня и в мой стакан свалится кусок крыши, старое птичье гнездо, чей-то помёт, а то и все сразу.

Понурые либо неестественно взвинченные, члены общества рассаживались на разномастных стульях, обломках мебели, охапках сена. Людвиг прошаркал мимо с охапкой бумаг и поздоровался приветливо, застенчиво, вполголоса.

— Даже на сборищах тайных обществ одни и те же рожи, — протянул Фиговидец. — Я должен считать, что это признак стабильности, а мне от них душно. Общество невропатов? Пожалуйста, вот сидят Маша, Даша и Паша. Лига герменевтиков? Паша, Даша и Маша в другой позе. Комитет по поиску гештальта? Ну, я не верю, что есть какой-нибудь комитет, в котором нет Даши. Фракция хронидов? То же самое про Машу.

— Хрониды — это хроники?

— Нет, дети Хроноса. Конечно, есть мероприятия, на которые я иду, зная, что не встречу там Людвига. Есть мероприятия, на которых я не встречу Аристида. Но проведут ли на этом острове мероприятие, на котором не будет ни того, ни другого? Только когда и тот и другой помрут. А чаще всего они встретятся тебе оба. Хорошо, Людвиг — ученый секретарь. А старый пень зачем припёрся?