Частный визит в Париж - Татьяна Гармаш-Роффе

Короче, с самоанализом у него было все в порядке. С волей дела обстояли хуже: не слушалась. Отказаться от приглашения – недостало мужества, уйти – не было сил, взять в свои руки разговор и придать ему дружественно-родственную интонацию (пусть неискреннюю, но хотя бы приличную!) – не хватало духу. И вот он сидел, как школьник, отвечая на вопросы, отводя глаза, чтобы не видеть изгиба шеи и мерцания глаз, чтобы не смотреть как зачарованный на розовый уголок свежего рта и на золотистую тень в ямочке на щеке…

Он злился на себя, но он себя понимал. Соню же – нет, не понимал. Чего она хочет? И вправду решила отдать долг родственной вежливости? Или это попытка сократить дистанцию между ними, которую Максим намеренно удерживал? Заметила ли она, как он мучается от этого пребывания наедине? Заметила ли, как каменеет его шея, когда она касается его, вроде бы нечаянно? И если заметила, то зачем она его провоцирует?

Соня смотрела на него, ожидая ответа. Выручил его телефонный звонок. Соня извинилась и подошла к телефону.

«Да… Да… Нет, малыш, я сейчас занята… Нет, в другой раз… У меня гости… Да…» – нежно ворковала она в телефон.

Неужели Жерар? Неужели это она с ним так разговаривает? «Малыш», это надо же! Нет, бежать отсюда, бежать!

Соня положила трубку и обернулась к нему.

– Этьен, – сказала она со снисходительной улыбкой. – Хотел было прийти… Но я ему отказала. Он любит сюда приходить…

(Теперь еще и сыночек! Бежать, бежать!)

– Книжки у нас в библиотеке просматривает, – продолжала Соня. – Он учится в актерской школе, между прочим. Хороший мальчик, воспитанный, начитанный…

Голос Сони приобрел слащавую интонацию, с которой взрослые говорят об успехах детей. «Что она прикидывается, строит из себя добрую тетю-покровительницу? Кого она хочет заставить поверить, что не догадалась о чувствах этого пацана!» – злился он.

– Я думал, что мальчик к вам ходит, потому что он в тебя влюблен, – сказал Максим с некоторым ехидством. – Но, возможно, он делает успехи в будущей профессии, раз ты этого не заметила, – продолжал поддевать он Соню.

– Заметила, – ответила она просто.

– Ты знаешь, что мальчик в тебя влюблен, и говоришь ему «малыш»? Это жестоко.

Соня равнодушно пожала плечами.

– Это роль, которая ему отведена. Другую он не получит… знаешь, я тоже чуть не стала актрисой. Меня звали в кино сниматься. А я отказалась.

«Или это папаша попросил сыночка позвонить: ушел ли я? Ревнует, Карлсон! Ну, пусть поревнует. Ему полезно». Максим испытывал злорадное удовлетворение.

– Ты не хочешь меня спросить, почему?

– Почему что? – очнулся Максим.

– Почему я не стала актрисой?

Судя по всему, от него ожидался ответ: «Это удивительно, с твоей внешностью, с твоими данными, ты создана для кино, я бы тебя тоже пригласил в свой фильм» – и так далее и тому подобное, короче: Соня напрашивалась на комплименты.

– Правильно сделала, – ответил он.

– То есть?..

– Ты не могла бы быть актрисой. Хорошей, я имею в виду.

– Почему же? Меня Вадим сниматься звал. Даже не раз. И другие режиссеры тоже… Мне все говорят, что я создана для кино! – обиженно произнесла Соня.

Ага, задело. Вот и хорошо. Максим испытывал азарт сродни тому, с которым в детстве дергал девочек за косички. Девочек, которые ему нравились.

– Ты слишком своенравна, – продолжал он небрежно. – Актер должен быть податливым, пластичным – это материал, с которым работает режиссер. А у тебя слишком высокое сопротивление материала.

– Ну и что? Многие режиссеры оставляют актерам право создавать свою роль. Играть так, как они чувствуют. Использовать природу актера, – защищалась Соня.

– Для этого не надо быть актрисой. Достаточно природы.

– Хм…

– Я использую не столько природу, сколько мастерство актера. Искусство аппликации первородных материалов меня не интересует. Мне от актера нужен профессионализм, умение выполнить задачу. Мою задачу.

– Твои методы устарели. – Это было сказано с вызовом, и Максим с легкой иронией заметил, как у Сони аж глаза округлились от желания его задеть. Бог мой, что за детский сад!

Он усмехнулся:

– Может быть. Только «Пальму» в Каннах за режиссуру получил мой фильм, если ты не в курсе.

Соня покраснела от досады.

– У тебя есть актерские наклонности, я понимаю, почему тебя зовут сниматься, – сказал он, смягчившись. – Но на самом деле ты не сможешь работать с режиссером. Да тебе и самой это не надо. Не зря же ты отказываешься от предложений…

Соня слушала с легкой настороженной улыбкой на губах, глядя ему прямо в глаза.

– Обычно я говорю, что с меня хватит папиной славы, – возразила она.

– Да… Но ведь это неправда. По крайней мере, это ничего не объясняет.

– А что, по-твоему, объясняет мои отказы?

– Тебе не нужна широкая публика. Может, даже боязно выставлять себя напоказ, выворачивать все уголки своей души, искать в себе потаенные пороки и страсти… – это ведь и есть работа актера. Тебе комфортнее играть свои роли в этом маленьком кругу избранных и постоянных зрителей… Здесь ты ничем не рискуешь: сама ставишь свои маленькие представления, сама исполняешь – никаких творческих противоречий. К тому же публика надежно страхует тебя от провалов: ты уверена в обожании и поклонении…

– Ты имеешь в виду…

– Всех. И Пьера. И Жерара с сыночком. И даже Маргерит. И Мишелей. И всех тех, кого я еще не видел, но которые непременно должны восхищаться тобой, – других ты не потерпишь.

– У тебя оригинальная точка зрения…

– Я не прав?

– Не знаю… По-твоему, я играю роли в жизни?

– А разве нет?

– Допустим, – со смехом ответила Соня. – И как, хорошо я играю свои «маленькие представления»? Я могу тебя включить в список моих преданных зрителей?

Максим поглядел ей печально в глаза и делано вздохнул:

– Можешь.

Соня, довольная его ответом, легко поднялась из-за стола:

– Хочешь, я тебе дом покажу?

Максим вскинул ей вслед руку – ухватить, зацепить, поймать? Он и сам не знал (дернуть за косички?) – но она уже упорхнула, и ее голос доносился с лестницы. Скептически посозерцав свой зависший в воздухе жест, Максим последовал за ней.

– Это старинный дом, – комментировала Соня, – построенный в начале прошлого века. Его купили еще родители Пьера. Конечно, тут многое переделано, перестроено, но многое осталось по-прежнему. Эта лестница раньше кончалась на втором этаже, а на третьем были комнаты для детей и для бонны, и у них была своя лестница, выходящая в сад, но ее закрыли, а основную лестницу продлили доверху… Я люблю старину, я люблю все эти потертые ступени и эти тяжелые низкие балки, но пришлось многим пожертвовать для удобств, вместо комнаты бонны мы сделали ванную и туалет, – болтала она, распахивая перед ним двери комнат, куда Максим заглядывал вежливо и равнодушно, больше глядя на Соню и вслушиваясь не столько в смысл слов, сколько в звуки ее голоса.

– Это… – продолжала Соня, открывая перед ним очередную дверь, – это комната для гостей, я сначала хотела оклеить ее обоями и даже уже начала работы, я все купила…

Комната выглядела странно: ободранные стены, из которых только одна была оклеена. На полу – рулоны обоев, банки, засохшие кисти и валики и прочая атрибутика ремонтного дела.

– …а потом передумала. Хочу обить тканью. Это все-таки элегантнее. С другой стороны – пыли больше… Ты как думаешь?

– Я в этом не разбираюсь.

– Вот я тоже никак не решу. Рабочих распустила, а комната так и стоит недоделанная с лета.

Не завешенное занавесками окно смотрело в темный сад. Максим приблизился. Туман осел, оставив лишь легкий парок, путавшийся в траве. В слабом свете уличного фонаря, падавшего с улицы, сад открылся ему в своей строгой ночной графике: аккуратно выписанные дорожки, огибавшие лужайку, на которой росла большая плакучая береза, несколько красиво сделанных клумб с еще не отцветшими кустами – кажется, розами – и маленький, мерцающий в темноте прудик с легкими лодочками сухих листьев. Сад был ухожен и наряден, и гармонию его четких линий нарушала лишь проплешина в левой части живой изгороди, через которую были видны размытые очертания темного соседского участка.

Максим любил сады – детское воспоминание о даче в Подмосковье, на которую они ездили каждое лето. Огородик с укропом, редиской и луком (с грядки прямо на стол); зазывно краснеющая, занозистая малина у ограды; куст кислющего крыжовника, который маленький Максим объедал задолго до его созревания; клумбочки с флоксами и астрами (розы у них не росли, маме так и не удалось с ними сладить в сыром подмосковном климате); деревянная мшистая бочка с дождевой водой, нагревшейся за день на солнце: он погружал в нее с бульканьем тяжелую лейку и поливал огород, и вода теплыми пыльными языками сползала с грядок и ласково лизала его босые ноги… Костер вечерком, из старых листьев и обрезков веток, и его низкий, терпкий, горьковатый дым, стелющийся над дачами; и папа с мамой на деревянных ступеньках крыльца, и дымок их сигарет смешивается с дымом костра; и не всегда понятные разговоры о политике и об искусстве, и комары тонким звоном над ухом, и расчесанный прыщик, мешающий спать, и крем «Тайга» на коже… Дачу потом продали за бесценок – она требовала ремонта, но никто не мог ею заниматься, не было времени, не хватало денег…