У каждой улицы своя жизнь - Елена Кирога

У нее возникло дикое, жестокое желание: Пусть бы лучше умер. Почему он не умер?

Почему я больше в это не верю? Я ничего не хочу знать. Все кончено. Я ничего и ни о чем не хочу знать".

Перед уходом мама еще сказала:

—Он живет во грехе, Агата. Ты хорошая, благочестивая девочка и знаешь, что это такое.

Единственное, что ты можешь сделать: молить бога за него.

Злоба Эсперансы прошла, и теперь ее переполняло сомнение.

—Сегодня вечером я помолюсь вместе с тобой.

Агата встала на колени и обратила свое лицо к образу святой Девы на маленьком столике.

— За упокой папиной души.

"Фарс. Бог покарает меня. Ведь все было не так. Только ради собственной девочки. Пусть он будет несчастлив, пусть это послужит ему уроком за то, что он мне сделал, за то, что сделал мне. Не хватало бы еще, чтобы ему все сошло, как остальным. Мою дочь ты у меня не отберешь, Вентура. Нет, не отберешь. Я сказала тебе об этом по телефону: я буду ее защищать, она моя.

Своей матери. Дочери принадлежат матерям".

— Почему ты не отвечаешь, Агата?

С кровати раздалось невнятное бормотание.

Когда Эсперанса ушла, она сбросила с себя простыни. Тело ее горело. "Мужчина может находиться рядом с чужой женщиной. Может иметь детей от чужой женщины..." Как это могло быть? Энкарнита рассказывала ей... Она представила себе своего отца — стройного, с маленькими усиками — в саду с женщиной, ее матерью, ее матерью... и они занимались гадостями. Чем-то грязным, возмутительным. Она задыхалась. Откуда-то из глубины поднималась непреодолимая тошнота, ее мутило: "Какие гадкие мужчины! Какие же они гадкие!" Она почувствовала себя грязной, запятнанной руками, которые никогда к ней не прикасались. "Какая гадость! Какая гадость!" И вытащила из молитвенника две фотографии. Даже не взглянула на них. Лихорадочно разорвала дрожащими пальцами на мелкие кусочки у себя на коленях. Вошла в ванную комнату.

Как приятно ощущать холодную мозаику голыми ступнями! И опустила обрывки фотографий в унитаз, застыв в оцепенении, как зачарованная глядя на набежавшую воду, которая закрутила их в своем водовороте и унесла с собой.

XV

Фройлану хотелось, чтобы его жена почувствовала сострадание к покойному. Но это было совсем не так просто, потому что она имела ложное представление обо всем, что произошло, и в течение долгих лет питала к нему сначала безразличие, а потом глухую злобу. Он видел ее профиль — молодой, изящный профиль Агаты. Она выглядела суровой, погруженной в себя, но ни разу не склонилась к гробу, не посмотрела на отца.

"Хотелось бы знать, о чем она думает. Что скрывается за ее лбом?" Лоб у нее был узкий, слегка заостренный у пробора посредине. "Упрямая".

Эта молодая, коленопреклоненная женщина — как будто бы это ее сестра, наслаивающееся на нее отражение где-то в глубине колодца, — больше походила на Агату, чем сама Агата.

Еще только вчера вечером они отправились вместе со всеми друзьями повеселиться.

Танцуя с Агатой, он ощущал под своей рукой оголенное плечо жены. Они поздно легли спать.

Возможно, даже в тот самый час, когда Пресенсия возвращалась домой из больницы. Ничто не подсказало Агате, что умер ее отец. У нее не было никакого предчувствия, никакого зова сердца.

Он хорошо помнил ее улыбку во время танца.

Однако Агата могла быть и такой: суровой, непреклонной. Он, который всегда считал ее слабой, податливой, понял, что глубоко заблуждался на ее счет. А может быть, он невольно приписывал ей те черты, которые ему хотелось бы видеть в ней. И в глубине души Агата была вот такой. Более достойной, более сложной. Интересно, исчезнет ли эта, теперешняя Агата, когда снова настанут счастливые дни? "Мне бы хотелось, чтобы она оставалась такой, какой я ее знаю, какой была всегда, и только наедине, в особо важные минуты жизни, вот такой незнакомой, какая она есть на самом деле. Она всегда была целомудренной. Помню, когда мы поженились, в первую брачную ночь она поразила меня своей первозданной чистотой. По ее фривольному поведению можно было бы предположить совсем другое..."

Она испытывала животный страх перед физической близостью. И между этим страхом и этим ее новым образом, без сомнения, существовала некая связь. Тогда он подумал: "Какая холодная. На моем месте любой предположил бы совсем обратное, видя ее столь пылкой, и, наверное, почувствовал бы разочарование. Когда мы еще были женихом и невестой, она без конца целовала меня. Разжигала во мне страсть и сама казалась пылкой. Насколько мне помнится, я не сразу решился на этот шаг, потому что побаивался: эта девушка такая страстная, так беззастенчиво обнимает меня... К тому же она не стала отрицать, что до меня ее уже целовали.

Отвела взгляд в сторону и неистово захохотала:

— Если хочешь, брось меня...

Только и сказала она. Но я сразу догадался, что нужен ей. Она смеялась надо мной, потому что, как она говорила, видела во мне увальня.

— Не будь старомодным.

Теперь-то я знаю, что она именно поэтому вышла за меня замуж. Она сама рассказала все о своем отце, но настолько отвлеченно, что я подумал: "Как можно быть такой легкомысленной?" Но так мне казалось тогда. Должно быть, она испытывала танталовы муки, рассказывая об отце. Это произошло в загородном клубе. Мы еще не были женихом и невестой. Она томно развалилась под парусиновым тентом оранжевого цвета и казалась огненным отражением. Свой рассказ она то и дело прерывала хихиканьем. И говорила так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся:

— Он бросил нас, когда мне было пять лет.

Но я не посмел пожалеть ее, догадываясь, что ей это будет неприятно. Только сказал:

— Какое несчастье!

А она, быстро отвернувшись от меня, отрезала:

— Зато у меня замечательная мать. Ты не знаком с ней?

И прикрыла глаза рукой. Я еще подумал, что ей мешало солнце. На ней было платье без рукавов с большой проймой, и я загляделся на прелестный изгиб ее руки.

— Я выйду замуж за мужчину намного старше меня. Совсем старого. Седого.

Она искала себе отца! Того, кто заменил бы ей отца... Но во мне не было ничего отеческого.

Почему ее выбор остановился на мне? У нее было много поклонников...

"Не будь старомодным, Фройлан". И глаза ее смеялись надо мной. Она называла меня старомодным, потому что мне не нравились некоторые ее подруги и потому что я слегка отстранял ее от себя, когда мы танцевали. А если она проводила рукой по моей спине и я чувствовал прикосновение ее пальцев к своему затылку, то говорил:

— Не надо, Агата. Только не здесь.

А она смеялась надо мной... Старомодный, потому что перестал видеться с ней, поцеловав впервые. Она сама позвонила мне:

— Что с тобой стряслось? Ты жив?

И я рассердился на нее за то, что она так беззаботно относится к моему разочарованию. Но она не была беззаботна. Она любила меня. И, должно быть, содрогалась при мысли, что я мог бы так же непростительно бросить ее.

Тот нескладный подросток с красными от слез глазами — брат Агаты — оперся о край гроба, чтобы встать. Должно быть, он долго простоял на коленях и суставы его затекли. Ему пришлось сделать усилие, чтобы подняться. Он был еще совсем юн. Агата обернулась на него, заметив рядом движение, и они едва взглянули друг на друга. (Пресенсия сжала свои руки.)

Откуда-то сверху, оглушенный звоном в ушах, словно находился на огромной высоте, Асис равнодушно посмотрел на нее, хотя ему показалось странным присутствие здесь этой роскошной женщины с чуть надменным, бесстрастным лицом, которая скользнула по нему глазами. Кое-кто из соседей уже ушел, а те, что остались, перешептывались у окна между собой или же перебирали четки. Эта молодая женщина стояла на коленях и вместе с тем нет. Она лишь сохраняла позу — по-видимому, не молилась и не страдала, даже не делала вид, что молится или страдает. "Зачем она здесь?" Она не принадлежала к их кругу. Пришла в сопровождении молодого сеньора, а мать не спускала с него, с Асиса, настороженного взгляда, слегка приподнявшись в кресле. "На очень богатой сеньоре. У них была дочь..." Он направился к двери. Ноги не повиновались ему, суставы затекли. Унижение осушило его слезы.

Он пошел на кухню, налил себе стакан воды. (У них была дочь.) Смотрел, как льется вода из крана. "Носил ли ее отец на руках? Как часто видел ее? Он никогда о ней не говорил". Агата проводила его взглядом, когда он выходил, и догадалась, что он спасался бегством. Его длинные руки торчали из рукавов, ставших ему короткими. Она подумала: "Благородный. У него хорошее лицо". И помимо воли опустила глаза на покойника. Фройлан заметил, как она резко вскинула голову и отвернулась к окну, на мгновенье закрыв глаза, и задышала часто-часто, будто ей недоставало воздуха. И в ту минуту, как он склонился к ней, чтобы поддержать, обратила к нему свое бледное лицо и иссиня-черные глаза и спросила (голос ее прозвучал громко, безжалостно, отчетливо):