У каждой улицы своя жизнь - Елена Кирога

Внутри меня: это то, что ты оставил во мне.

Однажды ты очень красиво сказал о своем сыне: "У него сейчас героический возраст, Пресенсия. Он делает для себя новые открытия, устремляется вперед, борется, побеждает или терпит поражения. Неважно, что он все познает через других, в частности через меня, своего отца.

В его возрасте надо изведать радость победы и горечь поражения. Тебе, конечно, хотелось бы для своего сына более легкой судьбы. Она еще у него будет. Но разве для этого он не должен сбросить с себя всю ту вычурную парадность, всю ту позолоту, лоск, в которые он сейчас облачен? У него трепетная, нежная душа. Поэтому я иногда боюсь за него, но не боюсь его, как ты... У сына не будет изнеженной жизни, как бы ты этого ни хотела. У меня ее не было, и у него не будет. Ему уготована другая участь. Он, как молодой герой, пойдет навстречу страданиям, потому что готов к ним. Не каждому это дано. Он смело встретит их, не пожалеет себя. Только пройдя сквозь страдания, он станет настоящим человеком, обретет покой, проникнется любовью или милосердием, называй это как хочешь".

Теперь ты уже не можешь его видеть. Он здесь: охвачен страданиями, пронизан ими и подавлен. И в том твоя вина. Но особенно моя. Я это знаю. Чувствую. Он испытывает боль, унижение и разочарование. Ты не предполагал, что твой молодой герой, вооруженный твоей бесстрастной верой, натолкнется на человеческую стену и разобьет о нее свое сердце. И в ту же секунду, наверное, подумает: "Навстречу чему я шел?" Потому что за красивостью твоих слов он ощутил пустоту, которую будет чувствовать до тех пор, пока она снова не наполнится — о боже, молю тебя об этом — теплом и смыслом. А тем более ты никак не мог предположить, что восстановишь его против меня, против той, которая потрясла его неколебимую, пылкую веру. И что ему придется вести жестокую борьбу, чтобы оценить меня по-настоящему, а не видеть во мне то мифическое существо, которое он выдумал. Ты направил своего сына, вооружив его слишком слабым оружием: нежностью. И теперь он повержен и разбит. .)

Та женщина, которая вошла. Та женщина, которая направилась к гробу. Та женщина, которая преклонила колени. Сжала руки в мольбе у груди... Вся душа Пресенсии слилась в один сплошной вопль: "Вентура, Агата здесь! Агата пришла! Наконец-то!.."

XIV

Пресенсия подняла голову и посмотрела на них. Фройлан увидел ее расширенные узкие глаза и дрожащие губы. "Только бы не закричала", — подумал он. В маленькой комнате царила полная тишина. Казалось, даже воздух застыл в напряжении.

Агата заполнила собой всю комнату. Всю целиком, от самых дверей. Словно цветущие ветви акации над гробом.

На нее смотрели. Агата не замечала на себе взглядов, она попросту игнорировала их.

Агата не замешкалась в дверях, как Эсперанса, когда входила, не отступила назад. Она решительно вылезла из машины, поправила на себе мантилью, взглянула на табличку, чтобы убедиться, тот ли это дом, и вошла. Фройлан догнал ее уже в подъезде, взял под локоть и так, слегка направляя, повел ее.

Никто не брал ее так под руку, когда ей было тринадцать лет. И она, по существу, лишилась отца. Тогда в ней боролись два противоречивых чувства: "Меня бросили. Я брошенная девочка" и "Мама солгала мне".

Долгие годы, она уже и не помнит сколько именно лет, она считала, что ее отец умер. По вечерам, преклонив колени перед сном рядом с гувернанткой, она молилась: "За упокой папиной души". Иногда мама присоединялась к ней и читала "Отче наш".

— Девочкой ты не поняла бы... Но я не хочу, чтобы ты узнала от других.

В ту ночь, когда она пошла помолиться — бездумно, как всегда, не очень-то осознавая о чем молится, — она на минуту задумалась. Вспомнила о том, что ей только что сказали, что она уже не девочка, и задрожала. Она произнесла с великой печалью: "За упокой папиной души". И пока стояла на коленях у кровати, одна, в ночной рубашке, читая наизусть "Отче наш", кусала губы и сдерживала слезы. А потом нервно, судорожно выплакала их, уткнувшись в простыни.

(Мама рассказала мне об этом с состраданием. Подумаешь... Ну и что? Бросил нас. Для меня ничего не изменилось... А у меня внутри все перевернулось от ее слов. Зачем она сказала мне: "Разве ты поняла бы"? Да, конечно. Но... Но и теперь, мама, теперь тоже не понимаю. Зачем?

"Мужские дела". Но для меня он был не мужчина, а отец.

Я была его дочерью. И не сделала ему ничего плохого.)

— А теперь, доченька, ты пойдешь со мной.

Будто говорила с восьмилетней пай-девочкой. И повела ее в театр. О, господи! В театр в такую минуту.

— Приоденься получше, чтобы пойти с мамой.

И, прежде чем отправиться к себе в комнату, чтобы принарядиться, поцеловала ее в лоб и в обе щеки.

— Вот почему. . У меня никого нет, кроме тебя.

И Агата сдержала душившие ее слезы, так как была еще слишком мала, чтобы дать им волю.

Она увидела мамино отражение в зеркале. Достала вельветовое пальто и надела. В груди у нее что-то кружило, точно карусель. "Пойдем в театр..." Эсперанса душилась, когда почувствовала на себе взгляд и, обернувшись, увидела в дверях девочку, такую высокую в своем вельветовом пальто. "Бедняжка".

— Подойди ко мне, девочка, я тебя надушу немножко.

И подушила ее стеклянной пробкой приторными крепкими духами за ушами и в ямочке у шеи. "Вот так. Достаточно".

— Совсем сеньорита... — сказала она ей, желая подбодрить и не замечая того, что больна лице дочери отражала не что иное, как уходящее детство. Они сидели в театре. Звонки и голоса звучали где-то внутри нее. Она не переставала беспокойно вертеться. Но Эсперансе и в голову не приходило, что ее дочь думала: "А почему бы здесь не быть папе? Почему бы не оказаться ему вдруг в этом же театре?"

И по-детски мечтала: "Если бы он меня увидел..." Потому что считала, что если бы он ее увидел, то непременно бы полюбил. И ее девичье воображение, еще так близко связанное с детской фантазией, внушило ей мысль, что она может его увлечь. Ей чудилось, будто ее захватили в плен, когда она пересекала ледяные озера Швеции, следуя за рыцарями, или превращалась в саламандру от любви.

Ей хотелось убежать из дома, когда она прочитала о жизни святой Тересы и ее брата Диего.

Потом она хотела поехать лечить прокаженных на голубые, благовонные острова Тихого океана - и непременно на острова. А однажды прошествовала по комнате для игр, волоча за собой связанные вместе школьные занавески, чтобы ей сделали из них шлейф, и, как ненормальная, вышла на балкон посмотреть, не поздоровается ли с ней кто-нибудь.

В театре она подумала: "Хорошо. Так я и сделаю". Она собиралась помирить отца с матерью, вернуть блудного сына (правильнее было бы сказать не "блудного сына", а "блудного отца"). И оба сказали бы ей: "Девочка..." И поцеловали бы с гордостью. Она почти засмеялась при мысли об этом. А мать посмотрела на нее, довольная: "Возраст. Благословенный возраст. Она уже ни о чем не помнит". И купила ей в антракте пакетик шоколадных конфет. Агата смотрела на нее блестящими, сияющими, влюбленными глазами. "Я правильно сделала, рассказав ей обо всем.

Теперь она будет любить меня еще больше..." Во время второго антракта она повела ее в буфет, чтобы девочка почувствовала себя взрослой, и Агата выпила газированной воды. Она заметила, что на них обращают внимание. "Мама очень красивая..." Мама шла, сверкая своей красотой: волосы ее ниспадали на плечи, обрамляя прямое, холодное лицо, с которым никак не вязались горящие глаза; казалось, они одни полыхали каким-то удивительным огнем не ее лице.

Взволнованные мужчины жадно ловили ее взгляд. Агата подумала: "Все смотрят на нее. Она очень красивая!" И рассердилась на себя за то, что такая высокая, здоровая, что у нее чуть вздернутый нос и большие ноги (она не знала, куда девать свои длинные, толстые ноги, тогда как у мамы они были такие стройные, точеные, легкие). Агата не подозревала, что мужчины смотрели на обеих.

"Девочка становится красивой. Сейчас такой тип в моде. Зимой отправлю ее во Францию.

У нее теперь самый ужасный возраст".

Под ужасным возрастом своей девочки она подразумевала ее серьезность и тоску. "Она будет мне хорошей подругой". Агата вернулась домой расстроенная. Когда начала молитву "За упокой папиной души", расплакалась из-за папы, мамы, своего одиночества и своей гордыни.

Едва переступив порог комнаты, Фройлан увидел Асиса. И возблагодарил прикрытые створки окна и этот освежающий полумрак, в котором запах акации уже становился тлетворным, а возможно, запах тлена исходил вовсе не от нее.

В комнате уже не было пронизывающей утренней свежести, а стоял кисло-сладкий тяжелый дух. И Пресенсия находилась здесь. "Только бы она не закричала", — взмолился Фройлан, заметив, как она вздрогнула при виде Агаты. Агата даже не обратила на нее внимания — да и что могла ответить эта маленькая, тщедушная женщина (сейчас она казалась ему старше и невзрачнее с этим скорбным лицом, понуро сидя в кресле) в ответ на те вопросы, которые обуревали Агату? — только подошла к гробу и встала возле него на колени. Но не посмотрела на покойника.