Проводки оборвались, ну и что - Андрей Викторович Левкин

Авторская любознательность «что это тут такое вообще» не годится, здесь нет целевого перемещения по данной теме. Сведение слоев не предполагало цели, исходно очищено от него, как отдельные действия кота. Конечно, это – глядя на него со стороны, так-то понимаешь, что цели у него есть. Теперь G. переместился к окну, что ж ему, все по клавиатуре ходить, впрочем – возвращается, идет через нее, джю7ог. Продолжает расти, его хвост уже 27 сантиметров.

Скоро зима, увидит холод, снег, елочку. Ну а длинный, долгий человеческий возраст, вероятно, предполагает, предлагает развлекаться или же выдается, чтобы не спеша отъехать от тушки. Загодя отслоиться и от тела, и от воспоминаний; не аннулировать их, отслоить. Зачем, собственно, он еще нужен. А если в этом уже преуспел, то настало время развлечений, найдутся.

Вот что: существо состоит из перемещения по слоям, которые при этом превращаются в него: слои + их связывание тоже становятся этим существом, а он сам тогда кто такой? Все это он и есть, трип. Состоит из того и из этого, вышеперечисленного, а ему не тяжело, потому что все это он не тащит на себе, но из него состоит. Как воробей, только еще и производит себя: как если бы тот возникал, чирикая в полете. Делает действие, становясь в нем собой, поэтому если и виден, то косвенно, а нарисовать это нельзя. И то, и это, и так, и этак. При всяком новом склеивании что-то мигает, как, бывает, дергается лампа уличного освещения.

Существо – когда с ним соотнесся – укрупняет масштаб. Тут же вокруг все время изменяется все, что только что было прочным: куда-то ссыпается песок, мутнеет на холоде оконное стекло изнутри. Спекается, растягивается, обмякает, набухает, передергивается, трескается, щелкает, подергивается, шуршит, растекается, засыхает. Стабильность района гуще на стенах домов или воротах, выглядит коростой старой краски, ну и в прочих мелочах, присоединяющихся к осыпающейся чешуе. Краска облупливается вдоль ее когдатошнего запаха и цвета; погода влияет на все подряд, а время отсутствует как понятие: здесь оно в мелкую розницу, которой не поставить в соответствие даже только лишь здешние события. Внутри домов тянется что-то гладкое, неторопливо мутирующее в статуэтки, в однородное пылящееся и отсвечивающее. Затягивая в эту машинку.

Запахи, производимые как материальной, так и нематериальной материей. Масляной краски: кто-то решил что-то улучшить. Древесной пыли, какая бывает, когда пилят фанеру: этот запах уже неясно какой – материальный или нет, кому здесь резать фанеру, зачем. Возможно, давняя столярка в полуподвале. Запахи нынешних, давешних страстей. Чья-то злость, чья-то скука, какое-то желание; произошедшие, постепенно выдыхаются. Полупрозрачные тени свешиваются из окон комнат, в которых происходило какое-то такое, что с улицы теперь выглядит так. Не знаки, а там накануне или ночью произвели каких-то гомункулов из эктоплазмы или еще что-то из чего-либо такого.

Чего ж нет, непременно что-нибудь произвели, а тогда что-нибудь останется. Тем более раз уж они тут свисают, ну а внутри валяются, наверное, по углам, разнообразные последыши, небольшие и чуть цветные, разноцветные. Вместе не составляются, если окажутся рядом – поморщатся друг на друга, криво-фигурные, слабо-плотные. Лиловое пшено, канареечный шум, пестрые перья.

Какое могло быть детство у существа, когда бы оно возникло не сейчас, а раньше? Стал бы он по жизни отчужденным без употребления марципана в виде фигурок – уточки, совы, зайца? Неважно, внутри него нет ни рая, ни ада, нет ни хорошо, ни плохо, а и кто тут что оценивает. Достаточно, что само оно хорошее: лишь бы не исчезало, а когда уйдет – возвращалось. Не обязательно, чтобы сразу же или вскоре – если знаешь, что оно есть, иногда приходит, то уже все в порядке. Смысл и окрестности упомянутого выцвели, сделались лишь его элементами, на какое-то время. Но зачем существо пришло? С ним хорошо, но ему это зачем? Вероятно, есть и такая форма жизни, иногда она проявляется, вот и славно.

У существа намерение сделаться трипом, а как ему им не стать, когда он это и есть. Так что теперь ясно, как оно возникает, а заодно – как отщелкиваются, осыпаются обволакивающие его истории, делаясь – относительно его – неважными. Природная функция, должны быть и такие сущности, ну а когда они есть, так это и делают. Их много, разные. Пусть этот, мой – чтобы не набирать случайные коды или писать СЩСТВ – будет Sprenkstrasse. Слово давно свободно и прямо связано с делом. Но опять непонятно, какой гендер у существа (сбоку от Strasse маячит и женский). Пусть грамматически останется абстрактного рода и склоняется как когда.

Получив имя, существо становится быть окончательно. Стало Sprenkstrasse и – названное – выворачивается наружу. Нет, точнее так: все, им собранное и соединенное, выворачивается наружу, со всеми путаными связями: вся эта сумма, его вроде бы и сделавшая. Раньше все схлопывалось в него – в точку зрения и действие одновременно. Составлялось из окрестностей, их историй, а теперь, когда составилось и он получил имя, – посторонилось. Состоял из этого, а получив имя, сделался прозрачным, все от него отделилось. Это как сказать себе «не переживай» или даже «пфе!», слово появится и – перестанешь, а переживания отслоились, видны сразу все, как небольшая Вавилонская башня рядом.

Sprenkstrasse вывернулся из кокона, который начинал казаться им. Потому-то таких, как он, не видно – остается видимый результат, а их самих вообще нет, не предусмотрены природой. Sprenkstrasse теперь прозрачный сгусток, вроде мягкого стекла – будто мармелад Haribo, сожмешь в руке, и непонятно – пружинит он или ладонь. Пусть уж будет, наконец, «он», а не «оно»; такой прозрачный, что и не отражает ничего, его теперь все проницает, не оставляя следов. Прозрачный, внутри тонкая путаная ниточка крови, какие-то одна-две остались. Sprenkstrasse не исчез, просто прозрачный – невидим, слегка изменяет, неупорядоченно изгибает окрестности. Как если небольшое пустое от предметов и прочего место само собой приняло его вид. Стало им. Само собою светится в темноте.=–1=

И тут так: вокруг все, как было: картинка все та же. Но ты уже не среди нее, а глядишь со стороны. Улица Авоту не то чтобы уходит вниз, а видна сразу вся, будто камера, хоть и отъезжает, держит различимость деталей. Если видишь так, то сам стал локальным субъектом. То ли дополнительным к себе, то ли им делаешься, когда пришел в свой ум. В этот раз ты такой, в другой раз будешь другой, станешь другим. Чуть другим, и это ничего, потому что знаешь, что есть