Крылья ужаса. Рассказы - Юрий Витальевич Мамлеев

ни в какое другое место. Но делать нечего: умерщвлять так умерщвлять. Однако на деле оказалось, Смерть далеко не всезнайка. Не дано ей тоже многое из тайнова знать.

Явилась Смерть к Ерёме разом в горницу поутру. Глянула на Ерёму – и только тогда осенило её. Нет для него ни смерти, ни бессмертия, и жизнь тоже по ту сторону его. Не из того он соткан, из чего мир небесный и мир земной созданы, ангелы, да и мы, грешные люди. И есть ли он вообще? И видит Смерть, что Ангел, стоящий за её спиной и мерящий жизнь человека, отступил. Словно в пустоте оказалась Смерть, одна-одинёшенька. «Но вид-то его ложный, человеческий, должен пропасть, раз я пришла», – подумала Смерть. А самой страшно стало. Но видит: действительно, меняется Ерёма. Сам внутри себя спокоен, на Смерть и внимания не обращает, а облик человеческий теряет.

Но что такому облик? Вдруг засветился он изнутри белым пламенем холодным и как бы несуществующим. Вид человеческий распался, да и облика другого не появилось. Сверкнули только из пламени глаза, обожгли Смерть своим взглядом так, что задрожала она, и ушёл Ерёма в своё царство, – собственно говоря, он в нём всегда пребывал. Но что это за царство и есть ли оно, не людям знать. Ни на земле, ни на небе, нигде его не найти. Только вспыхнуло пламя, сожглась изба, Смерть одна стоит среди угольков, пригорюнилась. Платочек повязала, нищенкой юродивой прикинулась и пошла. Обиделась.

А жизнь кругом цветёт: мужики мёд пьют, баб цалуют, те песни поют, старушки в Церквах Божьих молятся. Пока Смерть не придёт.

Вечерние думы

Михаил Викторович Савельев, пожилой убийца и вор с солидным стажем, поживший много и хорошо, заехал в глухой район большого провинциального города. Тянули его туда воспоминания.

Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший затаённый и грустный российский уют: домики с садиками, зелень, петухи, собачки и сны. Савельев, раньше не любивший идиллию, теперь чуть не расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с грубым лицом, но почему-то с весьма тоскливыми глазами.

Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя они лежали в карманах пиджака – на всякий случай. Остановился он у знакомого коллеги, который, однако, укатил на несколько дней по делам.

Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то отыскивая, и почти ничего не ел – аппетит у него совершенно отнялся, как только он приехал в до боли знакомый город. За все три дня кряхтя выпил только кружечки две пива, а насчёт еды – никто и не видел, чтобы он ел.

На четвёртый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире, где остановился, воровскую молодёжь, будущих убийц и громил – «нашу надежду», как выразился этот его приятель. Отобрал Миша только троих – Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем не менее, исключая одного, ещё никого не зарезали, не застрелили, не убили, не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие…

Все они с уважением посматривали на Мишу – для них он был авторитет. Сидели за столом культурно, за чаем, без лишнего алкоголя. Из почтения к старшему.

Сначала Михаил Викторович рассуждал о своём искусстве. Его слушали затаив дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами собой двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал своё лицо – дескать, куда мне.

Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.

– Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой, – сказал он смиренно. – Но сейчас я расскажу вам историю, которая случилась в этом городе примерно пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней.

Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить хотелось – невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру – дескать, лежат там иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.

Я злой тогда был, беспокойный, крутой – и всегда хотел что-нибудь совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.

А тот раз, как на грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький, вострый, с таким можно и на медведя идти.

Вечерело. Я тогда ещё красоту любил, чтоб было красиво, когда на дело идёшь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели…

Ребята расхохотались.

– Ты у нас, папаня, своеобычный, – высказался Володя, самый образованный.

– Помолчи лучше, – оборвал его Геннадий, самый решительный.

– Пойдём дальше, – заключил Викторыч. – Дверь в той квартире была для смеха: пнёшь – и откроет пасть. По моим расчётам, там никого быть не должно. Захожу, оглядываюсь, батюшки, внутри всё семейство – и маманя тебе, и папаня, и ещё малец у них пятилетний должен быть, но я его не заметил.

Маманя, конечно, в слёзы, словно прощения просит, но я её пожалел, сначала папаню пристукнул, он без сопротивления так и осел, а кровищи кругом, кровищи – будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил. Парень я был наглый, осатанелый, хвать её топориком по пухлому лицу – она и замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась. Пнул я её ногой для порядка – и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он ещё ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: «Христос воскрес!» – и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда. Пасха была. Со мной дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла – и я грохнулся на пол без сознания. Сколько прошло – не помню. Встаю, гляжу – я один в квартире. Трупы – те есть, лежат тихие такие, даже тише, чем трупам положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дитё? Нет его – и всё. Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.

Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут. И какая-то сила вынесла меня из этого дома…

С тех пор три года никого не резал. Воровал – да, грабил, конечно, но мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.

Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать – иначе было нельзя.

Пришёл домой – плачу…

Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван смехом. Хохотали ребята от души. «Ну и дед», – подумал про себя Володя.

Михаил Викторович на их смех, однако, не обратил внимания и медленно продолжал:

– И вот с этих пор, если убью кого – плачу. Не могу удержаться. Креплюсь, знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву. Такая вот со мной история произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил, да и нужды не было. – И Савельев мрачно развёл руками.

Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж не придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе могут с ума сойти.

Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.

– Ну, а корытник-то куда пропал? – спросил вдруг Володя.

– Откуда я знаю про это дитё, – угрюмо ответил Михаил Викторович. – Я вам не ясновидящий.

– Поди, в попы подался. Больно религиозный корытник-то был, – хихикнул Герман.

– Ещё чего, дураков нет, – неожиданно огрызнулся Геннадий.

Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что надо закругляться.

– Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, – вздохнул он.

– Отдыхают только после мокрых дел, – сурово ответил Геннадий. – А так мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.

Герман хихикнул.

– Михаил Викторович, – продолжил Геннадий, видимо, он был среди ребят за главного, – пусть те идут, а мы с вами, может, прошвырнёмся немного на свежем воздухе, а?

Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, ещё пели птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но он её смахнул. И два человека – старый и помоложе – медленно