Крылья ужаса. Рассказы - Юрий Витальевич Мамлеев

нищие песни поют, девица отвечает: «А мне ево жалко». Ерёма стоит посередине, в штанах, только головой в разные стороны поводит. Сладкая девица подходит к ему и говорит: «Я тебя люблю!» Как только сказала она эти слова, вдруг тьма объяла небо, грянул гром и деревня исчезла. Стоит Ерёма один, как ошалелый, а кругом него тьма и пустота. Потом на миг появились опять те, кто были вокруг него, но уже в виде призраков. Сладкая девица на него смотрит – а глаза словно внутрь себя уходят. Ужас бы любого объял, да для таких дураков и ужасов нет. Мигнула опять деревня призрачным своим бытием – и исчезла: куда, не стоит и спрашивать. Гром грянул, всё совсем пропало, даже призраки. Не стало и девицы. Только эхом отдалось: «Я люблю тебя!»

Больше уже на месте той деревни ничего нет. А дурак в лес ушёл. Бродит не бродит, ест не ест, пьёт не пьёт. Хотел его нечистый заплутать, сам заплутался – и тоже исчез. Повеселел лес…

…Много годов с тех пор прошло. Ерёма-дурак в городе объявился. Люди добрые к нему пристают: поучись. А чему учиться-то? Ну, начать надо с главного, с божественного. Но у Ерёмы божественное не получается: всё делает шиворот-навыворот. Опять ни туда ни сюда. Наставитель осерчал: «Ну, раз у тебя с Богом нелады, иди к сатане!» Ну и что, пошли к сатане. На краю городка человек жил – полукозёл-полукошка. Говорили, что у него с сатаной самые уютные отношения. Человечек Ерёме: «Убей», а Ерёма вопит: «И так мёртвый!» Взмок полукозёл-полукошка. Принесли с подвала дитя розовое, нежное, как мармелад. Человек даёт Ерёме нож: «Переступи!», а Ерёма только чихнул. Полукозёл-полукошка завизжал: «Ты чего насмехаешься!..» – и в глаза ему глянул. Глянул – и отнесло его. «Уходи, – издалека кричит Ерёме, – не наш ты, не наш!»

Ну, если не светлый, не адский, значит, земной, пустяшный, решили в городе. Но про то, что Ерёма ничего земного в руки не брал (потому что из рук всё валилось), мы уже знаем. И поэтому ничего с Ерёмой у горожан етих, конечно, не получилось. «Что ж он – никакой!» – испугались они. «Ежели хотя бы он тютя-вятя был, – рассуждал один старичок. – Тютя-вятя, он хоть что-то делает, хоть сквозь сон. Вяло, а хоть что-то делает. А етот – вне всего!»

«Ничего, как смерть подберётся, так запляшет по-человечески, – говорили другие. – Смерть, она кого хошь научит».

И правда, то ли сглазил кто, но с Ерёмой скоро очень нехорошие шутки стали происходить.

Жил он на краю городка, в маленьком домике, а за огородом ево и за банькой начиналось поле. А за полем – кладбище. Совсем недалеко. И начал Ерёму кто-то с кладбища к себе звать. То платком белым махнёт ввечеру, то пальцем поманит какая-то высокая фигура у могилы. Но у дурака один ответ: исть после этого начинает. Наварит каши, нальёт маслица и уписывает. Осерчали тогда упокойники. Один малыш ему в дверь стукнул: приходи, мол, к нам. Ну ладно, делать нечего: собрался Ерёма к нежильцам.

Соседушка его, приметливый, всё понял и смекнул: конец дураку пришёл. Да любопытный был, дай-ка, думает, подсмотрю. Пробрался по кустам к кладбищу и глядит: ба! Ерёма при свечах на могиле с упокойниками в подкидного играет! Лица у неживых масленые, довольные, хотя всё время в дураках оказываются, проигрывают. Словно зачарованные. Один из них даже песню запел, другой был – при галстуке.

Оставили после этого Ерёму в покое. Ни один мертвяк не вылезал.

Худо-бедно, прошло несколько недель. Как-то возвращался Ерёма сам не зная откуда по тропинке – и вдруг как из-под земли музыка полилась. Свет луны упал прямо перед ним на траву. И в свете этом красавица – сладкая девица – появилась, та, которая полюбила его в деревне. Но не сладкая она была уже, а в тоске вся и как бы прозрачная, хотя и нежная.

– Что ж, Ерёма, – говорит она, – погубила меня любовь к тебе… Погубила…

Ерёма на неё посмотрел:

– Да была ли ты?.. Кто ты есть-то?

Заплакала девица, но ангел с небес бросил в неё молнию и, лишив вида человеческого, взял душу её к себе.

А Ерёма домой поплёлся, только в затылке почёсывает. Опять покой для нево наступил. Только знает на печи сидит, ноги свеся, и на балалайке поигрывает (вдруг сам собой научился бренчать).

Тогда уж неживое царство только руками развело. Но решили к ему Марусю подпустить. В народе говорили, ежели Маруся на кого глянет, тому смерти ни с того ни с сево, и к тому же лютой, не миновать. Хужее чёрта лысого ента Маруся была.

Ну, значит, обрядило неживое царство Марусю свою на выход, к людям. Как всё равно на выданье. Приукрасили маненько, потому что в настоящем своём виде её даже к иным упокойникам не выпустишь: не вместят. Колдовали, плявали, сто заговоров зараз читали. Наконец выпустили красотку на свет Божий. Идёть ета Маруся по дорожке из лесу, так даже трава сама не своя становится. Потому Марусю такую на белом свете и держать долго нельзя. Захиреют здешние от ейных глаз.

Подошла она к Ерёминой избушке и в окно глянула. Но Ерёма и сам на неё посмотрел. Она – на ево, а он – на неё. Аж изба немножечко затряслась. Тараканы и коты попрятались. И чувствует ета Маруся, что она понемножечку от Ерёминого взгляда в живую превращается. А он ничего не чувствует, потому что Ерёма с малых лет своих завсегда бесчувственный был. …Но сказать надо, что той Марусе живой быть – всё равно как нам с вами в аду в зубах самого диавола кувыркаться. Не любила жизнь девочка. Хуже для неё казни не было, как живой стать. Закричала Маруся дурным голосом, в ужасе на руки свои смотрит: вроде полнеют они, кровью наливаются. Гикнула, подпрыгнула вверх, в царство навсегда мёртвых лик свой обернула: помощи просит. Оттуда тогда на неё мраком дохнули; ледяной холод заморозил кровь в оживающих руках; голос человеческий, вдруг появившийся, пропал в бездну; зачернели исчезающие глаза…

Еле выбралась, одним словом. Неживое царство тогда решило сдаться. «Эдак он нас всех в живых обернёт», – решили на совете. «Плюнуть на него надо, чаво там, – сказал на земле помощник мёртвого царства. – Пущай евойная Личная Смерть за него берётся. Не наше ето дело».

И взаправду: если уж Личная Смерть придёт, никуда не денешься – срок пришёл. Етта тебе не чёрт поганый, от которого крестом спасёшься, а от такого существа ничего не поможет.

Но вышел ли срок Ерёме? Спросили об этом у ево Личной Смерти. Та просила подумать денька два-три. «Чаво думать-то, – осерчал помощник. – В книгу живых и мёртвых посмотри – и дело с концом».

– Да он у меня нигде не записан: ни в живых, ни в мёртвых, – ругнулась в сердцах Личная Смерть. – Надо Великому Ничто помолиться, может, подскажут, куды такого совать. Думаю, ошибка тут какая-нибудь.

– Ох, бездельница, – покраснел от злости помощник. – Всё норовишь срок оттянуть. Жизнелюбка!

– Сам жизнелюб, – огрызнулась Смерть. – Иди-ка своей дорогой…

Ну, так матерились они часа два-три, но Смерть на своём настояла. Через четыре дня идёть к помощнику.

– Вася, – говорит, – сроков вообще никаких нету, сказали: когда хошь, тогда и иди.

– Ну, так ты сейчас захоти, – намекнул помощник. – А то вертится он тут, ни живой ни мёртвый, и оба царства смущает.

Личная Смерть отвечает: «Ну ладно, уговорил! Пойду».

– Подкрепись только, – охальничает помощник.

Знает: никакая Смерть ему не страшна, потому что он и так уже давно мёртвый.

И вот Личная Смерть собралась. Сурьёзные времена для Ерёмы настали. Тут как ни крутись, а ответ держать придётся. Тем временем Личная Смерть заглянула в душу Ерёмы и ужаснулась: куды ж такого девать? Взять душу просто, а вот что с ней потом делать, задача не из лёгких. Оно, конечно, не совсем моё это дело, думает Смерть, но ежели убить такова беспутного, то чушь получится – после смерти у каждого путь должен быть. Умненькие по-земному – в ад пойдут, умненькие по-небесному – ввысь, для глупых, добрых, злых – для всех пути есть. А етот как ниоткудава. Ни в рай его не засунешь, ни в ад,