Трофейщик-2. На мушке у «ангелов» - Алексей Рыбин

— Каким ветром, Танечка? — Он кивнул на водочную бутылку, только что, судя по всему, открытую: — Выпьешь?

— Нет, Маратик, спасибо, я вообще-то не пью…

— Не пьешь? А что же ты делаешь в таком случае? В бизнес пошла? Выглядишь-то неплохо. — В его голове послышались незнакомые, злые нотки. Дребезжащие ржавой жестью непривычные интонации ненависти, зависти, обиды и бессилия.

— Как тебе сказать… Это долгая история. Ты-то как, Маратик? Что с тобой происходит? — Она повела головой по сторонам. — Как же ты здесь существуешь?

— Так вот и живу. — Взгляд его прояснился, Маратик внимательно смотрел на Танго. Она поняла, что все, что он сейчас говорит, — не главное. Он был занят другим, он читал ее мысли. Маратик умел это делать, и Таня знала, что никакая водка не способна была убить его дар. Из-за этого дара он ведь чуть и не погиб. Психушка, тюрьма. Теперь — водка… Но знакомым холодком пробежал по позвоночнику импульс. В голове словно сквознячок задул, руки потяжелели и стали горячими.

— Живу как все честные люди сейчас существуют. Кто же думал тогда, что в такую мерзость все превратится… Что так все низко… не пали, нет, так низко уже находились, что стоило только ослабить поводок, как вся эта гадость наружу поперла… Ничего, ничего, — он взял стакан и, не отрывая глаз от Татьяны, быстро опрокинул в рот содержимое, — всем воздастся, все получат по заслугам… Ты спрашиваешь, что со мной? — Взгляд его внезапно сделался совершенно стеклянным. «Да ведь он уже пьян в хламину! — удивилась Таня. — Да, видно, на старые дрожжи-то хорошо легло…» — Что со мной?! Ты спрашиваешь — что со мной, нет, это ты скажи, что с тобой? Во что ты превратилась? Продалась этим… этим… — он пытался найти подходящее слово, — демонам. Монстрам, пожирающим самих себя.

— Маратик, Маратик, уймись, кому продалась? Каким еще монстрам? Мы же не дети с тобой…

— Ах не дети? А, значит, все, что мы делали, это что — детство в жопе играло? Кого ты обманываешь? Э-э-э… — Он постарался сфокусировать не слушающиеся уже его глаза. — Да ты, я вижу… Ты же ведьма, Танечка! — Маратик улыбнулся страшной, сумасшедшей улыбкой. — Ведьма! Тварь!

— Тихо, тихо. — Она сделала к нему резкий шаг вперед и тут же пожалела об этом. Маратик вздрогнул всем телом, рванулся от нее назад, как от чего-то страшного и отвратительного.

— Не подходи, сука! — заорал он в голос. — Не трожь меня! — По небритым щекам его вдруг хлынули слезы. Рот искривился — Маратик захныкал, завыл тоненько: — А-а-а, все, все кончено… — Он вскинул голову: — Нет! Не осталось больше людей с глазами птиц. Нету! Только сами птицы! Так я уж лучше с птицами буду!..

Он с силой оттолкнул от себя Таню, которая пыталась его удержать, резко повернулся и, головой вперед, как каскадер в кино, прыгнул на оконное стекло.

Первую раму он пробил легко, но стекло было толстым и, разламываясь на куски, все-таки на миг задержало его. Таня видела как в рапидной съемке — вторая рама хрустнула под тяжестью тела, треснула по диагонали, Маратик, увязнув ладонями в острых прозрачных шипах, торчащих из первой рамы, упал горлом на треугольный осколок, съехал вниз, на улицу, по мгновенно ставшему грязно-красным, белому прежде подоконнику.

Ноги Маратика в домашних тапочках, чудом не слетевших еще, смешно взбрыкнулись и исчезли. Таня не слышала, как его тело плюхнулось на асфальт тряпичной куклой, разбрызгивая вокруг себя кровь, и застыло в изломанной, неестественной позе. Ахнула бабка, выгуливающая в этот час своего мраморного дога, скрипнул тормозами проезжающий мимо «жигуль», — она все поняла, когда Маратик еще не коснулся головой стекла, и заблокировала все посторонние мысли. Сейчас самое важное — быстро уйти. Быстро и незаметно. Конечно, Сумской вытащит из любого дерьма, но лишний раз светиться не стоило. А осмысливать случившееся она будет потом, в более спокойной обстановке.

Уже сидя в машине, она перевела дух. Да, ничего нет проще в наше время, чем убить человека в его же собственной квартире. Вот на ее глазах Маратик выпал из окна, а она спокойно закрыла за собой дверь, спустилась во двор, села в машину, и все — поминай как звали. Никто не остановил ее, не окликнул…

Выезжая на улицу, она не оборачивалась — не смотрела на то, что осталось теперь от ее друга. Смерть ее не пугала, она многое видела за последние годы. Но не было и жалости. Лишь сейчас Таня поняла, что Маратик умер для нее давно, еще тогда, когда вышел из тюрьмы. Он уже был совсем другой, совсем не тот, что прежде, — веселый, умный и мудрый. Странно, неужели Сумской прав и их сила сильнее, чем та, что была у Марата Игоревича — ленинградского гуру семидесятых годов… А ведь он был настоящий… Не шарлатан какой-нибудь современный, печатающий объявления в бульварной газетке о выведении из запоев и снятии порчи. Он действительно многое мог. Странно, что его так легко сломали. А ее — не сломали? То, что она на них работает, на своих бывших врагов, — не то же самое, только еще хуже?

Нет, думала Таня, нет, это другое. Она — сама по себе. Она делает то, что ей нравится. И с мерзавцами она обходится так, как и подобает с ними обходиться. Другое дело, что она смотрит на вещи шире, чем большинство обывателей. Их нормы морали настолько неопределенны и размыты ханжеством, что следовать им так, как все это стадо, это значит — себя не уважать. Это поголовное ворье еще смеет осуждать каких-то несчастных за то, что те воруют более открыто, за то, что они не прикрываются фиговыми листиками красивых слов и фиктивных законов. Они же, эти праведники, придумали чудные поговорочки: «Закон — что дышло…», «От сумы да тюрьмы…» Они же сами творят эти законы, изначально уже спланировав, что сами первые будут их нарушать. Какой бред.

Татьяна ехала по Дворцовой набережной мимо дома, где жил раньше Лебедев, — мгновенной дрожью омерзения напомнило о себе это место, и дрожь эта вернула ее к делам насущным. Беспокойство за мужа росло с каждой секундой, Таня была уверена, что должно сегодня произойти еще что-то нехорошее, связанное со Звягиным. Таня нажала на газ и сосредоточилась на дороге.

Звягин подъехал к своему дому. Сумской давно предлагал ему перебраться в центр, но он отказывался. Ему очень нравился его дом, хотя и занимал Звягин всего половину первого этажа, — возле метро «Елизаровская» стоит целый маленький поселок таких двухэтажных, толстостенных домов со входом в квартиру прямо с улицы — коттедж и одновременно крепость. Летом здесь все скрывается разросшимися кустами, кривыми деревьями, дальше — за Домом культуры имени Крупской — вообще начинаются дикие заросли, Нева рядом, правда в этом месте имеющая довольно противный индустриальный вид, — множество заводских цехов по обеим ее берегам делают вид на реку каким-то диким и неаккуратным, но все-таки… Все-таки ее бесконечное движение приятно было Звягину, он чувствовал его, даже когда сидел за метровыми почти стенами своей квартиры.

Когда он сюда только еще въезжал, то по привычке, приобретенной во время своих послетюремных скитаний и жизни в самых невероятных местах — от люков теплоцентралей и подвалов до дорогих гостиничных номеров, — обошел несколько раз все окрестности, изучил дворы, чердаки, закутки дворников и черные ходы ближайших магазинов и контор. Так, на всякий случай. Чтобы знать, куда бежать, если понадобится неожиданно скрыться. Что ж, разумно, работа у него была такая, тот, кто плохо бегает, не долго на ней продержится. «Тяжелая бандитская доля», — как он пошучивал про себя.

Звягин заглушил мотор и внезапно почувствовал звон в ушах. Вспомнилась тюрьма. Именно такой тонкий, еле различимый зудящий звук он услышал, когда впервые ему в лицо летел кулак сокамерника. Звон этот предвещал опасность, был предвестником того, что Звягина сейчас «замкнет» — как и тогда, на зоне, в цеху, когда он увернулся от удара и гвоздем пропорол нападавшему лицо. Звягин вспомнил сегодняшние слова жены: «Будь осторожен». Да что, в конце концов… Все в порядке. Однако звон в ушах не проходил. Хлопнув дверцей машины, Звягин направился к крыльцу — строители обозначили его двумя узкими ступенечками, смело придав социалистическому дому легкое подобие частного особнячка. Он занес ногу на первую ступеньку и резко, не зная сам почему, обернулся.

Боковым зрением он успел заметить открытое окно чердака сталинской пятиэтажки, стоявшей чуть слева за обширным диковатым газоном, отлично развитый в нем инстинкт самосохранения бросил его на асфальт. Вспышка сверкнула в черном прямоугольнике чердачного окна, обычно закрытого наглухо. На такие вещи Звягин всегда обращал внимание. Неспроста, конечно же, оно сегодня было распахнуто, — вот, получай сюрприз, президент…

Он перекатился на спину и, пачкая костюм, огляделся. Ничего подозрительного, кроме этого окна, вокруг не наблюдалось. Звериным прыжком из положения лежа Звягин метнулся под защиту своего «мерседеса» и вдруг понял, что сжимает в руке револьвер. Рефлексы его не подвели. Это хорошо. Это значит, что за время своего сидения в офисе не размяк, не расслабился от презентаций и приемов, на которые положено было ходить по должности. Время шло, но ничего неожиданного больше не происходило. «Черт, сколько же так сидеть? — думал он, скорчившись за машиной. — А если меня все еще держат на мушке? Высунешься — и каюк…»