Весна в Ялани - Василий Аксёнов

Коля во всём чистом. В светлой, в синюю клеточку, рубахе. В коричневом пуловере. В серо-зелёном твидовом пиджаке, в десятом классе ещё, на экзамены, купленном ему отцом и матерью на вырученные за сданный заготовителю мёд и сэкономленные деньги. Коротко он, Коля, нынче, по-солдатски, пострижен – свой парихмахер, – борода подравняна по-человечески – Луша над ней с гребешком и ножницами – чуть не полдня и вся изьнерьничавшись – тщательно трудилась. Чёрные суконные брюки заправлены в начищенные до блеска яловые, смятые в гармошку, сапоги, в которых Коля пришёл с армии. Пешком пришёл. В буквальном смысле. И каблуки на них лишь после заменил – сносились за дорогу прежние. На пиджаке прикручен знак «Отличник ПВО». Свежий, отглаженный голубой носовой платочек острым углом выглядывает из нагрудного кармана – как любопытный.

Коля стоит – не дома будто, а – в гостях. Луша – хозяйка полноправная – и руки в боки.

Коля, себя оглядывая, о себе:

– Как секретарь… чё-то уж это…

– Ага. Крайкома. Таких уж нет давно. Один остался – Коля Безызвестных. Секретарь. Хоть раз побудь как человек, – говорит Луша, разглядывая Колю с ног до головы. – А то как этот… голоштанник.

– Неловко как-то, – Коля говорит.

– Пройдёшься чуть и пообвыкнешь, – говорит Луша.

– Галстук ещё и…

– Депутат.

– Да шляпу-то…

– Не приставляйся.

– Как активист.

– Ты почему такой чудной-то?

– Да нет, я это…

Коля серьёзный. Луша улыбается. И, улыбаясь, Луша говорит:

– Горе с тобой, ГэеР. Сплошное горюшко. Пошто такой-то ты… как этот.

Телевизор с раннего утра работает. Со звуком. Идут передачи о войне и Великой победе. Фронтовиков, ещё оставшихся в живых, показывают. Тружеников тыла. О блокаде Ленинграда. У многих слёзы на глазах – любой заплачет.

Песни военные звучат.

И Луша то и дело напевает:

На позиции деушка провожала бойца… Или: Бьётся в тесной печурке огонь…

И Коля, тот нет-нет да и, повторяя только что услышанное, в усы себе проговорит:

На братских могилах не ставят крестов… Или: Тёмная ночь, только пули свистят по степи…

Ну, это да, мол, – от себя добавит.

Девятое мая. День Победы.

Тепло стояло. Как летом. Всю вторую половину апреля. В мае подул северный ветер – похолодало. Снег – ночью шёл, всё покрывал, к полудню стаивал. Сегодня реденько сухой пробрасывает. Из облаков, которых и не видно, – почти прозрачные, как кисея. Клюквенный сок пролили в них как будто – розовые. Солнце просвечивает через них. Глянешь на небо – сразу зябнешь – стылое.

Минус один. Градусник за окном показывает столько. Дальше от дома – холоднее. В небе – и вовсе. Ещё и ветер верховой там – завывает.

Попили чай. Луша шаньги с картошкой и с творогом настряпала, булочки с брусникой и с калиной – с ними.

– Вкусно?

– Вкусно.

– Ну и хорошо.

– Спасибо.

– Не за что.

– Отведал.

Передача по телевизору началась. «Битва за Сталинград». Посмотрели. Луша поплакала. Отец у неё не воевал, в тайге таился.

Вера на фронт идти ему не велела, за власть латынников-никониан сражаться запрещала.

Отловил его, вместе с другими дезертирами, в сорок шестом году яланский участковый Истомин в прикетской тайге. Сами ему сдались – набегались. Только ему – с таким условием – и никому другому.

А почему ему?

Да потому, что честный был и – фронтовик.

И потому ещё:

Стрелять не стал бы в спину – за попытку к бегству.

Отбыл несколько лет – за каждый год войны два года лагеря – Лушин отец, Иван Кондратьевич, в заключении, освободился в пятьдесят четвёртом.

У Коли отец – участник, израненный, орденоносец, вера его идти на фронт ему не запретила.

Царство небесное.

Собирать Луша стала Колю.

– Прямо как на фронт, – говорит.

– Дак оно это, – говорит Коля.

– День Победы.

– День Победы.

– Ну, тут уж правда…

Громко скворец на улице забеспокоился – кота, наверное, увидел. Верный молчит. Не стал бы лаять он и на Ероху.

Блинов, хлеба оржаного, солёных огурцов и мяса отварного кусок в полиэтиленовый пакет, рекламирующий сигареты Мальборо, положила Луша. Ушла в горенку, выходит оттуда с бутылкой водки. Вытирает её полотенцем.

– Я, – говорит, – схожу к Катерине. Посидим с ней. Узнаю, как там её Ваня. А ты, так думаю, надолго.

– Да чё надолго-то…

– Ага.

– Ну, как получится.

– Другое дело, – говорит Луша. – Знаю я, как оно получится. Впервые бы… Да ладно уж, – говорит. – Праздник.

Бутылку водки и стопку в пакет положила.

– На вот, – говорит. – Тока что праздник, так бы – ни за что!

– Да понимаю.

– Понимат он.

– Стакан там есть?

– Да вроде был.

– Может, возьмёшь?

– Да нет, не надо. Есть там, наверное, куда он делся.

Взял Коля пакет. Стоит с ним, руки вытянув по швам. Смотрит.

– Ну, я пошёл.

– Да уж ступай.

Пошёл Коля. Перекрестила Луша его в спину.

– Кепку надень. Простудишь голову.

– В сенях она… На гвоздь повесил.

– Дак и куфайку бы…

– Я так.

– Ну, заболешь, лечить не буду, – говорит Луша.

– Не заболею, – Коля отвечает.

– Надел бы всё же.

– Нет, я это…

– Смотри-ка, парень, разжарел.

– Весна.

– Под носом.

– Ну, я это…

– Ну, если это, дак давай.

Вышел Коля из избы. Стоит на крыльце. В кепке. Съёжился – прохладно. Ещё – постригся-то – и вовсе: шею и горло холодит.

– Ничё так… это… сразу-то, с тепла.

Освободил Верного. Вместе с ним, ликующим, подался за ворота. Кобель куда-то сразу уполкал – из виду скрылся. После найдёт хозяина, конечно, – верный.

– Вроде собака вот, а тоже…

Ну, насиделся, насиделся.

– Что праздник, знат он?..

Знат, наверное…

– Как-то и им передаётся – видно.

Никого в краю Линьковском – кто на кладбище, кто уехал до вечера в город, кто праздник отмечать готовится – дома пребывает, в приятных хлопотах находится; кто-то уже и отмечать, возможно, начал – пока вот тихо.

Дошёл Коля до перекрёстка. В ходьбе не шибко расторопен. Благо, что тут недалеко – не в Киев. За день Ялань вокруг, вдоль ельника, с горки на горку, можно обойти – Колиным шагом, не спеша.

Самая большая лужа – как она стояла, так и стоит – не испарилась. Ледок на ней. Хрупкий. Тонкий. Следы птичьи на нём отпечатаны – не куриные и не гусиные. Вглядываться надо, чтобы распознать его, этот ледок, – прозрачный – бурый такой же, то есть как вода. Дверь, на которой в теплые дни по луже плавали мальчишки, вмёрзла посередине – сковало судно – как во льдах. Шест отдельно – тоже вмёрз.

– Всегда она тут, эта лыва.

Свернул Коля – Луговым краем направился. Пустынно. Любит Коля Ялань – душой болеет за неё – ему и горько. Какой она была когда-то – припоминает. Народу сколько было –

Много. В школе детей одних – под триста. Это потом уже, а раньше – вовсе, при МТС-то.

Корова стоит. Красно-пёстрая. Со сломанным рогом. Белошапкиных. Будто задумалась. Не шевельнётся. Решает, может быть, куда податься – решить не может. А тут ещё погода невесёлая.

Скот весь давно в Култык уже убрёл… Наверное. Эта отстала.

– Ну, дак ты это…

Ни с места корова. Глядит на Колю – узнаёт.

Вороны бродят по поляне.

Большеголовые.

– Не мёрзнут лапы?

Птицам не до Коли. Что есть, что нет его – им не соперник.

Спугнул невольно воробьёв – сидели стайкой. Улетели.

К большому, с балконом и с большими, не по-сибирски, окнами, под зелёной жестяной крышей дому Истоминых приблизился Коля.

Тепло одетая, сидит на лавочке под берёзой, ссутулившись и оперевшись руками на палку, тётка Елена, хозяйка дома. Лет ей под сто. Не меньше, чем берёзе. Та скоро упадёт, похоже; трещину дав, расходится в рассохе. Тётка Елена в землю смотрит – как присматривается.

Подошёл Коля.

– Здравствуй, – говорит, – тётка Елена.

– Здравствуй, здравствуй, Николай Сергеевич, – подняв голову и глядя на Колю, тётка Елена говорит. – Постригся, чё ли? Сразу не узнала.

– Постригся, – говорит Коля.

– Оно и ладно, так-то лучше. Смотрю, нарядный. Далеко, – спрашивает тётка Елена, – направился?

– На могилы, – говорит Коля. Присел рядом на лавочку. Положил пакет себе на колени.

– Проведать?

– Ну… Дак и родительский.

– Родительский, родительский. Могла бы, Николай Сергеевич, – говорит размеренно тётка Елена, – пошла бы тоже. Полетела бы. Как птица. Дак под угор спущусь и завалюсь там. Кто меня после, такую рухлядь, подымать-то будет да на угор обратно заносить? Сижу вот, плачу.

– Не плачь, – говорит Коля. – Чё плакать?

– Дак вот, – говорит тётка Елена. – От немощи своей и плачу. От чего же?.. Душа-то вроде молодая, а кости старые – труха. Моёму Николаю Павловичу передавай привет, любезному, и поздравление. Царство небесное. Отвоевал. Сколько годков уже полёживает в глине, смирился, был – огонь. Долгую жизнь прожили вроде с ним, и не заметила.