Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

ни разу не видел. Внучке о трудных словах я говорю, чтó это слово значит буквально, – у нее озарение на лице. Может быть, я слишком оптимистично на этимологию надеюсь.

– Но существует мнение, что латинский язык – что-то такое страшное, такое сложное, и на общем отделении люди не могут преодолеть барьер предвзятости, и в итоге им это ничего не дает.

– Но он, если будет оторван от всего остального, разумеется, станет таким же ненавистным, как в толстовских гимназиях272, и никаким внедрением в особые гимназии этому не помочь. Перед самой Первой мировой войной и революцией у нас сформировалась хорошая программа для гимназического образования, настолько, что, как вы знаете, гимназический учебник Зелинского до сих пор впору в учебные библиографии вставлять. С тех пор никакой преемственности, кажется, не то что у нас, и на Западе не сохранилось. Американский учебник латинского языка для, как я сказал бы, начальных школ случайно мне в Ленинке в новых поступлениях попался лет сорок, наверное, назад. Он был интересный: там латинские девизы под гербами разных штатов разбирались, каламбуры использовались. Мне показалось – что без сползания в «желтые» развлекательства.

– Скажите, этимология – перевод с латинского языка или даже славянского и так далее – помогает Вам лучше понять, например, смысл поставленного вопроса?

– Конечно. При случае обратите внимание на автора, который пользуется этим систематически – американский писатель Исаак Азимов. У нас он известен главным образом как фантаст, это любителям виднее, но главным образом, просто по его продукции, – он научный популяризатор, и насколько я могу позволить себе судить – гениальный. У него ни один термин ни по одной науке без этимологического разъяснения не проходит.

– А в связи с этим Вам обычно больше интересны вопросы литературоведения или языкознания? Язык Вам интересен? Кроме этимологии, например, история языка?

– Нет. Преподавали нам историю языка скучно и равнодушно, книги были Эрну и Нидерман273, по их априорной сжатости это все равно что по энциклопедии учиться. Так у меня и не получилось, завидую тем, кто мог шире читать.

– А сейчас среди того спектра тем, которые есть в античной науке, какие темы, Вы считаете, хорошо бы развивать?

– Я не такой «всеобъемлющий». Чем бы я стал заниматься, если бы мне дали десять или двадцать лет жизни и обязали бы заниматься классической филологией, не отлынивая, за себя мог бы сказать, но это без претензий на общую интересность.

– А что бы Вы назвали?

– А сколько вы мне назначите, десять или двадцать лет?

– Двадцать.

– Ну, за двадцать лет я бы весь комплекс наук по классической филологии прошел бы по третьему разу, тогда бы сделал ответственный выбор, так что это не лучшая с вашей стороны постановка вопроса. Лучше я попробую перечислить, что я начинал или хотел начать, но не кончил и уже не надеюсь. Самое главное, о чем я больше всего жалею, – это мифология. Я хотел, начал даже делать большой, компилятивный, разумеется, комментарий к Аполлодору. То, в каком виде Аполлодор в «Литпамятниках» вышел, меня, при всем уважении к Боруховичу274, очень огорчило. Я решил перевести Аполлодора заново и приложить к нему конспект исполинского комментария Фрезера. Перевел, сделал конспект комментария и вдруг увидел, что, при всей его огромности, там у Фрезера есть пробелы, так что после большого-большого сокращения комментария пришлось заняться постепенным-постепенным расширением комментария. Форму для этого я нашел такую, что если довести работу до конца, то получилось бы что-то вроде мифологической энциклопедии, только не в алфавитном, а в логическом порядке, но сделать эту работу я успел до середины первой книги и боюсь, что дальше уже не успею. Ну вот, если бы мне было дано…

– А Вам никогда не хотелось вернуться к занятиям античностью?

– Да вот доделать хотя бы эту работу мне каждый день хочется. Некогда.

– А вот когда Вы читаете какой-нибудь русский перевод латинского автора, Вам никогда не хочется перевести по-своему?

– Сплошь и рядом. Если сейчас продается под моей фамилией книжка под названием «Экспериментальные переводы», там есть перевод начала «Punica» Италика прозой. Я хотел попробовать: может, при переводе прозой поэтический стиль будет выпуклее. Вроде бы да, выпуклее, но не настолько разительно, чтобы русской культуре осваивать новый тип перевода, каким за границей часто пользуются, – однако, начав, довести до конца мне хотелось бы.

– А бывает чувство, когда переводите текст: ну не передается это на русский! Бывает так, что руки опускаются, или все-таки в большинстве случаев получается?

– В каждом месте, в общем, я могу дать отчет, до какого уровня желательности удалось дотянуть, до какого – не удалось. Соответственно, и к своим переводам отношение то лучше, то хуже.

– А какой Ваш самый любимый перевод? Есть какой-нибудь текст, про который Вы считаете: лучше всего получилось?

– Боюсь, что тут побочные факторы на моих пристрастиях сказываются. Больше всего я привязан к двум авторам, которые, ненаучно выражаясь, меньше всего похожи на меня: Пиндар и Овидий.

– Вы участвовали когда-нибудь в конгрессах по античности?

– Нет, только в тех, которые мы скромно называли «конференциями античников стран социалистического лагеря», они в шестидесятых-семидесятых годах бывали, а в восьмидесятых уже я от них отбился.

– Можно ли сказать, что в России, в Москве или в Петербурге, есть своя школа?

– Отдельные ученые – да, школа – не было у меня такого впечатления. Старшие отдельные ученые казались более крупными и законченными. Аристид Иванович Доватур, например, в следующем поколении – Зайцев275. Об Аверинцеве не говорю, его интересы назвать классическими слишком узко было бы. А дальше уже теряюсь, просто не вижу, что происходит сейчас.

– Вы сейчас совсем не пытаетесь следить, что нового выходит в этой области?

– Нет.

– А у Вас есть свои ученики?

– Нет, я же не преподаю – отчасти по причине заикания, которое вы слышите…

– А не хотелось преподавать?

– У меня нет способности к импровизации. Когда мне приходилось читать небольшие спецкурсы, уже не по античности, почти целиком приходилось записывать то, что я хочу читать, и исполнять это, читая по бумажке, что категорически противопоказано педагогу. Того, что называется «контакт с аудиторией», у меня совершенно не было.

…Это записывалось – то, что я говорил? Я вам искренне сочувствую. Когда нужно будет это обрабатывать, дайте мне распечатку, я это письменно перескажу получше.

Беседу вели Ю. Вольфман и А. Пастушкова

СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ