Свет погасших звезд. Люди, которые всегда с нами - Федор Раззаков

Все свои силы, все свое умение, все свои способности я отдавал советскому киноискусству… Именно по совести я всегда готов служить своему искусству и никогда – прислуживаться. Я – не холуй, я советский художник и гражданин…

За всю мою двадцатилетнюю деятельность у себя на Родине я не получил ни одной награды, премии, не участвовал ни в одном советском фестивале. Это ли не показатель истинного Вашего отношения к моему многолетнему и, уверяю Вас, нелегкому труду! Когда мне исполнилось 50 лет, никто из официальных кинематографических кругов даже не вспомнил о моем существовании. Когда я лежал с инфарктом – никто не навестил меня ни разу…

Я устал. Устал от травли, от Вашей ненависти, злобы, от нищеты, наконец от систематической безработицы, на которую Вы меня систематически обрекали…»

Конечно, многое в этом письме было правдой, но многое явилось и результатом уязвленного самолюбия режиссера. Например, упрек в том, что на 50-летний юбилей никто из руководства не вспомнил о нем и даже не поздравил. Но ведь так поступило не только руководство Госкино, но и коллеги режиссера, которые почему-то тоже забыли о нем. А это уже более тревожный симптом, когда тебя игнорируют твои непосредственные коллеги.

Упрек Тарковского о том, что его картины практически не были отмечены ни на одном из союзных киносмотров, тоже можно было адресовать его коллегам, которые входили в жюри этих фестивалей. Ведь таких «лишенцев», как Тарковский, в советском кино хватало: например, Леонид Гайдай (ни одна его комедия на фестивалях не побеждала), Владимир Мотыль (его шедевр «Белое солнце пустыны» тоже остался без наград) и т. д. Все это было следствием клановых разборок внутри советского кинематографа, и Тарковский прекрасно это понимал. В то же время, будь он, к примеру, многократным лауреатом Госпремий, и его слава независимого и диссидентствующего режиссера мгновенно сошла бы на нет. И он бы уже наверняка писал другие письма в Госкино: мол, прекратите меня поощрять и дискредитировать перед интеллигенцией.

В системе советского кино Тарковский занимал нишу авторского кинематографа, которое практически не приносило прибыли. Однако даже несмотря на это, государство субсидировало его эксперименты (в случае со «Сталкером» даже пошло на двойные убытки), поскольку ценило талант режиссера. Сам Тарковский считал, что плохо ценило, но все-таки ценило. На том же Западе, где люди умеют ценить каждый цент, не факт, что он бы сумел снять и половину тех фильмов, которые ему удалось создать на родине.

Между тем, так и не дождавшись ответа на свое письмо, Тарковский принимает решение остаться на Западе. 10 июля 1984 года на пресс-конференции в Милане режиссер официально объявил об этом. Он объяснил это решение не политическими мотивами, а тем, что ему не давали и не дают возможности работать и реализовывать свои замыслы на родине.

Едва эта весть достигла пределов Союза, официальные власти тут же объявили Тарковского предателем. Как по команде замолкли газеты и журналы: ни слова о Тарковском. Все его фильмы были сняты с проката, даже ко Дню Победы перестали крутить «Иваново детство» – одну из самых талантливых картин на военную тему. Отвернулись от Тарковского и большинство его коллег.

Очутившись в новой среде, Тарковский рьяно берется за работу, пытаясь доказать всем и себе самому, что начался новый этап в его жизни и творчестве: свободный. В течение двух лет он выпускает в свет документальный фильм «Время путешествия», ставит оперу «Борис Годунов» в лондонском театре «Ковент-Гарден», пишет книгу размышлений об искусстве кино «Запечатленное время», снимает два художественных фильма «Ностальгия» и «Жертвоприношение». Последний фильм Тарковский снимал в Швеции в 1985 году и посвятил его своему младшему сыну Андрею. Фильм был удостоен призов на фестивалях в Каннах и Вальядолиде в 1986 году, однако в прокате большого успеха не имел.

Кроме этого, западная пресса перестала уделять столько внимания режиссеру, как это было раньше, поскольку тот утратил главную свою «фишку» – перестал быть гонимым. А поскольку Тарковский не собирался участвовать в тех антисоветских кампаниях, которые тогда проходили на Западе (как это делали многие его коллеги, вроде Юрия Любимова, Владимира Максимова и др.), то западные пропагандисты попросту вычеркнули его из списков своих героев. Из-за этого режиссеру все труднее стало искать спонсоров для своих картин. А ведь у Тарковского было множество планов, в частности он затеял снимать картину «Искушение Св. Антония». Но воплотить свои замыслы в реальность ему уже не удастся – у него обнаружится рак. Судя по всему, болезнь стала ответом на последние переживания Тарковского, связанные с его вынужденной эмиграцией. Еще в мае 1983 года режиссер с горечью констатировал в своем дневнике: «Пропал я… Мне и в России не жить, и здесь не жить…»

Первые признаки недомогания Тарковский почувствовал в сентябре 1985 года, когда приехал во Флоренцию работать над монтажом «Жертвоприношения». У него тогда постоянно, как при затяжной простуде, держалась небольшая температура. Затем в Берлине, куда его вместе с женой пригласила немецкая академия, его стал одолевать сильный кашель, который он отнес к отголоскам туберкулеза, перенесенного им в детские годы. В декабре 1985 года Тарковскому позвонили из Швеции, где его незадолго до этого обследовали тамошние врачи, и сообщили о страшном диагнозе – рак.

Когда пришло это известие, Тарковские жили уже в Париже и находились в стесненном материальном положении. Деньги за последний фильм – «Жертвоприношение» – еще не были получены, медицинской страховки не было. Между тем курс лечения стоил очень дорого: обследование на сканере – 16 тысяч франков, полный курс лечения – 40 тысяч. И тогда на помощь Тарковскому пришли его зарубежные коллеги. В частности, Марина Влади без лишних слов выписала чек на нужную сумму, а ее муж, известный врач-онколог Леон Шварценберг, стал лечащим врачом Тарковского.

Между тем, когда весть о тяжелой болезни Тарковского достигла пределов его родной страны, зашевелились и там. Официальные власти наконец разрешили его сыну Андрею вылететь к отцу. Он прилетел в Париж 19 января 1986 года. В то же время в Советском Союзе был наконец снят запрет с имени Тарковского – в кинотеатрах снова стали крутить его фильмы. Когда Тарковский узнал об этом, он с грустью сказал жене: «Плохи мои дела, Ларочка. Узнали, что умираю, вот и выпустили все мои фильмы».

Курс лечения Тарковский проходил в одной из парижских клиник. Длилось лечение несколько месяцев. Наконец, когда здоровье больного заметно улучшилось, врачи приняли решение его выписать. Семья Тарковских поселилась в доме Марины Влади под Парижем. Однако прожил там Тарковский недолго. Вскоре по совету некоего приятеля он уезжает в ФРГ – чтобы пройти курс лечения в одной известной клинике. Но тамошние эскулапы оказались бессильны. Осознав это, Тарковский вновь вернулся в Париж. Дни его жизни были уже сочтены. 29 декабря 1986 года великий режиссер скончался. Похоронили его, как он и завещал, на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем.