Погода нелётная - Юля Тихая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Темнота сгущалась. Дождь всё шёл и шёл. В фонарь у двери станции бились мохнатые ночные бабочки.
— Мне бы тоже, — Макс говорил в сторону, — освежиться.
— Ещё как! Ты смердишь, я тебя на порог не пущу в таком виде. И вообще, ты знаешь, что мыло — лучший друг человека?
— А ты пахнешь одними ромашками.
Маргарета слезла с лестницы, скривилась, размяла плечо. Потом мотнула головой и отряхнула руки:
— Пошли. Покажу тебе мои удобства.
А Макс улыбнулся:
— Пойдём. Надо говорить — «пойдём».
Макс приподнялся на локте, легонько подул Маргарете в лицо. Она спала, вцепившись в его рукав и смешно, по-детски насупившись.
На койке блестела боком кастрюля, рядом драными тенями навалились на стену максовы сумки. А люди устроились на станции почти так же, как в лесу: постелили на полу и уснули в обнимку, как трепетные любовники в дамских романах.
Темнота была кромешная, только в окошко заглядывали две половинки лун, наполняя станцию плохо различимыми серыми силуэтами и отдельными бликами. Маргарета глубоко, как-то важно сопела и не хотела отпускать рукав, но Максу удалось заменить его своим краем одеяла. Воровато задержав дыхание, — будто из казармы сбежать собрался, — он перекатился в сторону, упёрся руками в пол, медленно, неслышно встал.
Фанерный пол под ним скрипнул. Маргарета завозилась. Макс замер с поднятой ногой, но девушка глубоко вздохнула во сне и зарылась носом в подушку.
Макс нашарил её плащ и вышел, мягко притворив дверь.
Дождь так и шёл, тихий и печальный. Макс чертыхнулся и запоздало сообразил, что не обут и стоит босыми ногами на мокрой приступке, которая изображает здесь порог, — и что его ботинки сушатся под койкой, а портянки и вовсе валяются бесы знают где. Пару мгновений он колебался, оценивая свои шансы пройти через всю станцию, не разбудив Маргарету. Потом смирился.
Подкатал штанины повыше, прошлёпал по лужам к навесу.
Виверны тоже дремали. Безымянный станционный старичок, кажется, за всё это время даже не пошевелился: так и висел вытянутой кожистой каплей, ко всему безразличный. В дикой природе виверны редко живут дольше десяти лет, а в боях по статистике две трети погибает в первые два года. Зато вот в таком захолустье, со спокойными ежедневными нагрузками, виверна может проработать и двадцать лет, и тридцать, а отдельные долгожители дотягивали и до сорока. Этому зверю, судя по ороговению задних лап, было никак не меньше лет двадцати пяти, и на своей заслуженной пенсии он дряхлел и ленился.
Зато Рябина была ещё весьма молода, и на Макса глянула косо, а затем сразу замоталась в крылья плотнее.
Переборчивость во всадниках и временная слепота — плохие симптомы для виверны, даже если ей выписали медаль и отвели роль в красивой картинке для газеты. А падать ни с того ни с сего — и того хуже; Макса сразу спросили о причинах, но тогда он отбрехался дурным самочувствием.
Прошло две недели, а ответа так и не появилось. С чего бы здоровому животному пикировать с неба, раздирая себе крылья и чуть не угробив человека? Что за чернота в глазах? И почему теперь она так отбивается от связи, к которой раньше стремилась сама?
А что, если и не в виверне дело? Макс гнал от себя эту мысль, но в темноте и одиночестве можно было вспомнить: вообще-то, он ударился головой. И далеко не впервые, если говорить честно. Он и прокрался сюда так, чтобы Ромашка… чтобы никто не видел его таким.
— Ну здравствуй, — негромко сказал Макс старому виверну. — Извини, нас не представили.
Вот уже пять или даже шесть лет Макс летал, и ему давно не приходилось вот так глупо трястись перед какой-то виверной!
Как назло, старичок крепко жмурился и никак не хотел просыпаться. Макс ощущал от него недовольство, вялое раздражение и желание притвориться камушком.
— Ненадолго, — пообещал Макс.
И нырнул в связь.
Несколько ужасных секунд ему казалось: ничего не получилось. Но потом Макс различил сонное безразличие у себя внутри и осознал, что сознание престарелого зверя просто оказалось неожиданно тихим.
Макс открыл свои-виверньи глаза и увидел мир — и самого себя — перевёрнутыми. Расправил звериные крылья, вяло потянулся. Пошкрёб когтём седой подбородок. Лениво подумал, не стоит ли вылететь, но старичок ответил на эту идею таким унылым смирением, что Максу стало стыдно, и он оставил зверя спать дальше.
Отвернулся.
— Ты не глупи, — строго велел Макс Рябине. — А то тебя спишут в дикие, и будешь до конца дней жрать один мох, как дура.
Он похлопал её по крылу, собираясь с духом. Переступил с ноги на ногу. Влажноватые опилки неприятно впивались в босые ступни.
В этот раз пелена была плотнее, будто виверна специально строила вокруг себя оболочку, мутную и неподатливую. Максу казалось, что под ней — шипастый скукоженный шар, готовый в любой момент брызнуть во все стороны иглами, до боли в глазах и кровотечения из носа. В ответ на ласку Рябина шипела, на попытки раззадорить — уходила глубже в свой кокон.
Макс надавил посильнее. Рябина задышала шумно. Они боролись в невидимом пространстве, и оба знали, что Макс сильнее, просто не хочет передавить и травмировать. Любая порядочная виверна давно должна была бы уступить, а Рябина сопротивлялась так отчаянно, словно собиралась умереть, но не сдаться.
— Пусти меня, — хрипло попросил Макс, как будто зверь владел человеческой речью. — Так я хотя бы пойму, что с тобой не…
Рябина зашипела. Макс рефлекторно шлёпнул её по носу, она клацнула зубами. От этого Макс так ошалел, что вскрыл пелену одним движением, будто распорол ножом, и связь рухнула ему на голову.
Ледяной водой обжёг страх, густой, душащий, невыносимый страх. Огненная плеть — предчувствие боли. И тьма, пушистая, косматая, такая плотная, что…
Рябина взревела, метнулась. Макса сшибло с ног и приложило об опору. Виверна шлёпнулась в грязь и закричала снова, пронзительно и визгливо, так, что заболели уши. Связь разбилась, сломалась, Рябина слепо ткнулась в стену, зашипела, закричала снова.
Старичок открыл один глаз и тревожно переступил по насесту.
Хлопнула дверь, в лицо ударил свет, — это Маргарета выскочила на порог и
