Погода нелётная - Юля Тихая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перевели в другой отряд, к хозяйственникам, таскать песок и вывозить мусор. В личном деле нарисовали какое-то дисциплинарное нарушение, а благодарность — где-то потеряли. В кадрах с Маргаретой говорили через губу, а когда она вздумала увольняться, швырнули бумаги в лицо: «посидите пока, здесь вы по крайней мере под присмотром».
Дело должны были закрыть через три месяца, но через три месяца его рассмотрение продлили, а потом продлили ещё раз. Всем думающим людям было ясно, что если бы нашли хоть что-нибудь, её бы давно уже с помпой расстреляли. Увы, думать умели не все: на базе к ней теперь относились по большей части настороженно, и только Энрика, с которой они были почти подругами, заявила: не слушай их всех.
И Маргарета не слушала. Ей всё казалось: сейчас это всё закончится. Оно всё не кончалось и не кончалось.
Когда Макс перестал отвечать на письма, она много всего подумала, и мысли были — одна другой хуже. Потом от него пришла наконец записка, из которой было ясно: он то ли пропустил за полётами громкие новости, то ли не связал две фамилии, потому что он ничего, совсем ничего, даже намёком не написал про отца.
Хотела ли она рассказать? О, она хотела рассказать всё, а потом разрешить себе рыдать ему в плечо. Но Макс был где-то там, на фронте, среди горящей смерти, и меньше всего ему нужны были её слёзы. Он наверняка потерял в Боргате товарищей, хотя и не написал об этом ни слова. А ещё письма Маргареты пользовались теперь пристальным вниманием цензора.
Поэтому она вывела на листе:
Обо мне нечего написать.
А дальше говорила о вивернах, выдуманных котах, оживающем городе и другой ерунде. Маргарета пряталась за этой несуществующей лёгкой Маргаретой, пока не растворилась в её тени.
А Макс — Макс тоже охотно писал о глупостях. О посылке с носками, фасоли, прекрасном светлом завтра, в котором они уедут вместе в какой-то очередной замечательный город. Ведь правда — не станешь же писать переживающей за тебя женщине про бои, про проблемы с патронами, про кровь, грязь, попытки жрать виверний труп, идиота-командира, отправившего двух парней в самоубийственную разведку, про ржавый гвоздь, мерещащийся в собственном затылке, про усталость, доводящую до безразличия…
Они были — два поломанных человека, отчаянно пытающихся уберечь друг друга от самих себя и тянущегося за ними тёмного шлейфа. Они повторяли своё «люблю» — и становились всё дальше и дальше; и теперь вдруг между ними — пропасть из невыплаканных слёз, несказанных слов и тяжести, которую каждый привык тащить в одиночку.
Маргарета провела пальцами по его лицу, обожглась-укололась о щетину, отдёрнула руку.
Наверное, он мог бы… понять. Если и кто-то — то он. Ну и пусть их тени непохожи друг на друга, ну и пусть у каждого из них было своё страшное; он мог бы понять.
В нём можно бы спрятаться от всего мира. Выпустить всю ту стаю разрывающих душу чертей, что грызёт и гложет до невыносимой боли всякий раз, когда Маргарета выныривает из спасительной серости. Позволить ему обнимать, топить в нежности и сказать все те слова, которые как будто рвутся быть услышанными…
И самой в ответ — разделить запертую под смешливой маской боль, сдуть с лица кошмар, позволить, наконец, признать, что прекрасное будущее, которого он так ждал — это вот оно, прямо сейчас.
Глупая, глупая мысль, что два больных человека могут как-то лечить друг друга.
Но что поделать, если больше не бывает здоровых?
— Я не хочу, — хрипло сказала Маргарета. — Я не хочу помощи. Не хочу думать. Я… меня просто нет, понимаешь? Мои тени живут по часам, катятся по одному распорядку, в четыре сводка, в двадцать минут пятого чай, а меня нет, меня нет и никогда не было, и не будет никогда, и… я хрень какую-то говорю, да?
— Иди сюда.
Стул жалобно крякнул, когда она устроилась у Макса на коленях. Болезненно скривило спину, — мужчина понятливо подставил локоть, и Маргарета, поёрзав, опёрлась на него, а потом устроила голову у него на плече. За спиной Макса волновались занавески, за ними крапал унылый серый дождь, над ним бурлило небо. И было так легко, так хорошо быть просто тенью Маргареты, скользящей через привычную повседневность.
— Мне сводку бы…
— Подождёт твоя сводка.
Тени смотрели на неё с укоризной. Они все давно отстучали в центр свои числа и теперь разбрелись, кто куда: одна читала, ловя страницами книги солнечные лучи, другая — поливала рассаду, ждущую весны в выставленных на полу консервных банках, третья — конопатила щели в потолке, через которые подтекал тающий снег. Стрелки ползли по циферблату безразличные и немые.
Можно бы заплакать, но у Маргареты не получалось больше плакать. Слёзы — это что-то, что бывает с другими, живыми, настоящими; у теней не бывает слёз, у теней не бывает чувств, теням не бывает больно.
Маргарета казалась сама себе заржавевшей. Грудой пустого металлолома, в котором не различить уже больше, чем она была раньше.
— Я не хочу, — повторила она снова, хотя Макс вряд ли понимал, что она имела в виду. — Я не хочу, я не хочу…
Попыталась придумать, как объяснить, — и не смогла. Попробовала вспомнить, как плакать, — и не смогла этого тоже. Только судорожно, через всхлип, вздохнула, и от этого болезненно свело плечи.
Макс гладил её по спине, как маленькую. И, слава мудрому Господу, молчал.
— А помнишь, мы лежали на склоне и смотрели на звёзды? А ты всё умничала, что знаешь, как они называются.
Сильная ладонь — на плече. Тихонько жужжал аппарат, впечатывая в ленту точки рутинного ответа: сводка принята центром. Маргарета застыла у окна, потерянная и пустая; Макс прижимал её к себе мягко, но непреклонно, лётный костюм крепко пах виверной и немного самим Максом, от кружения теней болела голова, и Маргарета вдруг неожиданно для себя призналась:
— Я придумала половину.
— Придумала? Как это?
— Ну, я брала их из головы.
Макс вытаращил глаза:
— Ты! Ты называла меня безграмотным бездарем!
— Ннну… если бы ты был грамотный, ты бы
