Погода нелётная - Юля Тихая

поддалась. С чувством цапнула его за губу, удовлетворённо ощутив, как по привычному, хорошо знакомому правилу злость и раздражение превращаются в нём в совсем другие чувства. Если теперь провести пальцами по шее, зарыться в волосы нежно, а потом впиться ногтями как следует…

Макс перехватил её ладонь. Они оба дышали хрипло. У него глаза были потемневшие, ошалелые, как будто кое-кто давно не видел живой женщины и забыл, как всё это делается. Бедняга! Как же грустна должна быть его жизнь! Ну да ничего, здесь ему нетрудно помочь, было бы о чём беспокоиться. Достаточно дёрнуть вниз молнию, запустить ладонь под ткань, провести языком по пульсирующей жилке на шее и подождать каких-то пару мгновений, пока ему совсем сорвёт крышу…

Макс взялся ладонями за её плечи и легонько встряхнул. Прижался лбом к её лбу так, чтобы кончики носов соприкоснулись. И сказал вдруг:

— Я сержусь.

Лицо было так близко, что, чуть прищурившись, Маргарета могла видеть два его глаза как один, длинный и немного размытый.

— На меня? За что?

— За то, что ты умерла.

Девушка рассеянно потёрлась своим коленом о его:

— Но я не умерла, как видишь.

— За это я сержусь на тебя тоже.

— Да тебе не угодишь!

Она пыталась пошутить, но вышло хрипло и жалобно.

Пропасть и взять чужую фамилию — не самый благородный способ умереть, что уж там; и не то чтобы Маргарета испытывала стыд — не то чтобы она могла сейчас вообще хоть что-то испытывать, — но Макс…

Всё это было к лучшему. Так и было нужно. В конце концов…

Она моргнула и спросила шёпотом:

— А ты же герой теперь. Да?

Макс усмехнулся криво и сказал уклончиво:

— Вроде того.

— Вот видишь.

— Да. Вижу.

У него всё ещё был один глаз. Это было почему-то очень смешно, а ещё — интимно, как будто они спрятались вдвоём под одеялом и долго играли в тени фонарика, складывая из пальцев голубя и голову собаки.

Все слова, которые лезли в голову, были глупы и не желали быть произнесёнными. В них звучали слабость, наивная надежда на невозможные вещи и старая романтичная Маргарета, которой нравилось сначала взбесить, а потом — притвориться ранимой и нежной ромашкой. Ещё в них было много опасной болезненной правды о том, что, может быть, она не так уж и притворялась.

— Рябина, — вспомнила Маргарета и остранилась. — Она не вернулась. Надо…

Макс хрипло выдохнул и откинулся затылком на дверь.

— Да, — вынужденно сказал он. — Надо.

Историю про ночные эксперименты Маргарета постаралась выслушать с ровным лицом. Это было не просто: в дивизионах было своё понимание техники безопасности, и оно разительно отличалось от того, что считал правильным любой человек с опытом работы с драконами.

В тот день, когда Макс только свалился ей на голову, строгая женщина успела высказать Маргарете: зачем вообще вы тащили его на станцию; а если бы смещение позвонков; а если вы усугубили сотрясение; чему вас учили вообще вместо оказания первой помощи? Маргарета тогда глядела на неё с глухим недоумением. Ей не раз приходилось вывозить раненых, и принцип всегда был один: пусть лучше пациенту станет хуже от транспортировки, чем он просто сдохнет без неё. Как можно оставить человека не в себе рядом с раненым зверем?

Теперь она сообразила: Рябина ведь не была драконом. Это драконы, ослеплённые болью, могут зашибить любого, кто осмелится приблизиться; оттого и попытки лечить их всегда сопряжены с риском. А сумасшедшие виверньи всадники готовы были своих зверей в пасть целовать, как будто вовсе нет для них более приятного способа умереть…

Так или иначе, Маргарета никогда не подошла бы к зверю, если бы сомневалась хоть отчасти в своей способности держать связь. А этого — ну надо же!.. Понесло проводить опыты.

— Это очень глупо, — хмуро сказала она.

— Простите грешного, о мудрейшая!..

Она толкнула его в бок локтём, Макс ответил, какое-то время они пыхтели молча, пытаясь как следует попасть сопернику под рёбра. Потом выдохлись.

— Она испугалась, — ровно сказал Макс, будто ничего не произошло. — Рябина. Она очень испугалась. И я не понимаю, почему.

Маргарета отвела взгляд:

— Вы же… упали.

— Упали. И что теперь?

— Она травмировалась. Её шили, это ведь больно. И чернота эта, и… вообще.

— Это не нормально.

— Что — не нормально? Бояться?

— Беситься, — недовольно поправил Макс. — Я не один раз падал, и ни одна виверна не выкидывала такой ерунды. Да и травма-то пустячная!

Маргарета пожала плечами. Кому-то, может, и пустячная; а кто-то, может, сломался бы от неё одной и тихо слетел в умиральный карьер. Чужая душа — потёмки; уж тем более вивернья.

На базе в Монта-Чентанни ходила грустная байка про виверну по кличке Солнышко, которая долгие четыре года летала с одним и тем же всадником. Когда только началась война, их подбили, — и по воле рокового случая снаряд выбил человека из седла, вовсе не затронув зверя.

Она пыталась поймать его в воздухе, а потом выла на земле, оплакивая своего человека. Кто-то пытался подозвать её, увести, но виверна не пошла. Свернулась вокруг горящего тела так, что злой зелёный огонь сожрал и её тоже.

Живьём Маргарета никогда не видела ничего подобного, но чем не шутит Господ? Всякое ведь бывает; в мире довольно и чудес, и чудовищных совпадений, и страшных несправедливостей.

Может быть, у Рябины тоже есть сердце. Может быть, это сердце болит.

— Она могла испугаться падения. Почему нет? Звери боятся и смерти, и боли.

Макс скривился:

— Глупости. Если бы звери боялись хоть в половину как люди, они бы все улетели на другие столпы. Им всё игра, они не понимают.

Звери не понимали, с этим трудно было спорить. Наверное, совсем нельзя резать крыльями бурное местное небо, если знаешь, что смертен. А с другой стороны — понимают ли люди? Своя смерть — она всегда как будто… не бывает.

Маргарета много думала об этом когда-то. До того, как стала хороводом из собственных теней.

Макс тем временем упрямился:

— Если бы она боялась упасть, она бы и с тобой не полетела. И никакая клубника не помогла бы.

— Может, она как-то связала, что упала именно с тобой?

— Я-то