Тиски - Олег Маловичко

Их дети вырастут, подумалось Игорю, и повторят их путь. Из магазинов игрушек они переместятся в музыкальные, сменив трансформеров на рэперов, потом, перешагнув очередной возрастной рубеж, обнаружат себя зевающими в ожидании жены, роющейся в куче распродажных тряпок, – главное, что они никогда не покинут границ торгового центра. Они будут ходить сюда каждые выходные, как сто лет назад люди ходили в церковь.

И тогда, говорит Игорь, я подумал, что нечто подобное можно осуществить и в нашем бизнесе. Создать клиентскую базу с младых ногтей. Зацепить малолеток игральными автоматами, перетянуть их на дэнсфлор, затем – в стрип-клуб, а дальше – в ресторан. Параллельно – провести их от марихуаны, через таблетки – к героину. И даже если потом они слезут – они всегда будут знать, где взять снова. Нет, мы ни в коем случае не будем своими руками торговать в собственном клубе. За нас это будут делать другие. Шныри. Никаких крупных партий. Несколько дозняков. Главное – прикормить клиента, чтобы он всегда знал, куда идти. Не надо беспредельничать и жадничать. Один постоянный клиент стоит десяти эпизодических. Заглотивших крючок мы будем переводить на городское снабжение – незачем лишний раз светить клуб. Здесь, в «Гетто», у нас будет Церковь Первой Дозы.

За месяц на нас наезжают дважды – оба раза с подачи Дудайтиса. Всякий раз майору приходится довольствоваться поимкой нескольких шнырей. Если во время первого налета я испугался, то второй воспринял почти буднично. Чтобы уколоть майора, я опустился лицом вниз и завел руки за голову – точь-в-точь как в день нашего знакомства в автомастерской Вернера, а потом крикнул с пола повару, чтобы он приготовил мне ристретто.

Я чертовски устаю. Так, что иногда нет сил добраться домой. Тогда приходится спать в кабинете, на узком диване сбоку от стола. В качестве элемента дизайна этот диван практически незаменим, но спать на нем почти невозможно – я отрубаюсь не благодаря ему, а скорее вопреки. Когда просыпаюсь в середине дня, тело ломит, и я кажусь самому себе только что выпиленным из полена деревянным человечком, а от одежды пахнет потом. Так происходит и сегодня.

Я иду в душ на первом этаже. До открытия клуба еще три часа, и выгляжу я дико – на мне яркие, ниже колена купальные шорты гавайской расцветки, топ с оборванными рукавами, случившийся из винтажной футболки Led Zeppelin US Tour 77 с изогнувшимся Сван Сонгом в центре, и тапки со стоптанными задниками. Через плечо переброшен кофр с костюмом. Таким туристом я прохожу через кухню.

Чтобы прийти в норму, мне приходится полчаса стоять под душем, подставив лицо струям и меняя температуру воды, а после выдуть две чашки эспрессо кряду. За ночь таких чашек будет еще не меньше десятка. После пятой появится ощущение, что ты ходишь, не касаясь ногами земли. Птица рекомендует перейти на кокаин, но мне пока рано во второй мир. Я вдоволь насмотрелся на метисов. Сначала ты жрешь кокс, потом кокс жрет тебя. Наркота – как набирающий скорость поезд, на подножку которого ты пытаешься запрыгнуть, – тебе приходится бежать все быстрее и быстрее, и рано или поздно ты или спотыкаешься и падаешь под колеса, или запрыгиваешь-таки на подножку, и локомотив уносит тебя к вершинам сияющего Ничто. Примерно такими банальностями я отделался от Птицы.

Птица появился в клубе около месяца назад. Он из тех людей, которые, появившись в любом месте, приходятся ко двору и активно вписываются в любую ситуацию. Он зацикливает пространство на себе. Если вы впустили Птицу в свой дом – через три минуты он сидит в вашем кресле, смотрит ваш телевизор, пьет чай из вашей любимой кружки, которую никогда и никто, кроме вас, даже в руки брать не смеет, – и ему все прощается. Более того, вы начинаете чувствовать себя гостем в собственном доме и только что не спрашиваете у Птицы разрешения сходить в туалет.

Это не нахальство. Нельзя же назвать нахальным лупящий в окно дождь или каркающую на ветке ворону. Птица – природное обстоятельство, безобидный катаклизм.

Сам он из центровых. Мне его в свое время порекомендовал Крот, а ему – еще кто-то. Он среднего роста, худой и косоглазый. Когда он разговаривает, меня не покидает ощущение, что Птица обращается к невидимому мне третьему, устроившемуся по правую руку от нас. Чтобы скрыть или хотя бы сгладить косоглазие, Птица носит круглые ленноновские очки, в которых он до боли напоминает обожравшегося спидов Гарри Поттера.

Птица не умеет молчать. По крайней мере, я его молчащим не видел. Когда ему приходится выслушивать кого-то другого, он торопливо кивает, словно подгоняя собеседника, и начинает мелко трястись от зудящего желания снова заговорить самому.

Мы давно не торгуем в клубе сами. Этим занимаются шныри. Единственный, кто продолжает брать у нас напрямую – Птица. Непонятно, как так получилось, но меня это не парит. Он прикольный.

Птица банчит в центре. Сами мы туда не особо суемся, не наша территория, но Птица никому не мешает. Когда-то он работал в автосервисе, где свел знаком­ство со всей золотой молодежью. Теперь он их дилер.

– Дэн, им палиться совершенно неохота. Да, они берут у меня дороже вдвое. Да, они знают, что на улицах стафф купить дешевле. Но ссут. Они идут покупать, изначально программируя себя на палево. И их таки запаливают. Они жертвы. А меня они знают. И готовы покупать по любой цене, и максимум, который они могут себе позволить, – это обосрать меня за спиной. Я тут подумываю им цену втрое поднять, – смеется Птица.

Птица потихоньку набирает объем. Если сначала он брал по пять, семь, редко – десять грамм, теперь он готов взять сразу двадцатку. Вернер учил меня – как только ты переходишь с мелких партий на средние – возрастает риск подставы. Поэтому никогда не забивайся на стрелу заранее. Лучше делать все в самый последний момент – меньше шанс проколоться.

Птица предлагает пойти на какую-то чумовую закрытую вечеринку в центре. Он отчаянно хочет дружить со мной, оказаться в моей орбите. Я предполагаю, что это бизнес-ход. Не обещая Птице ничего конкретного, я расплывчато даю понять, что с ним свяжутся в ближайшие дни. Надо будет поручить это Кроту.

Уладив дела с Птицей и заглянув для порядка на кухню, я спускаюсь в клуб.

Я чувствую ее присутствие, спускаясь по лестнице к бару. Бывают люди, появление которых вы чувствуете спиной. Они могут не говорить ни слова, но в тот момент, когда они появляются, воздух вокруг густеет и хочется выйти на улицу. Их тяжелая карма приплющивает к земле и вас, за компанию.

Тая сидит за барной стойкой, а за ее плечом маячит охранник.

– Слушай, иди куда-нибудь, потанцуй, выпей, – бросаю я тощему парню, чей костюм и рубашка словно вынырнули из конца девяностых, – фирма платит. Как дела?

Тая пожимает плечами. Ба, да мы накрасились! Охранник отходит от нас ровно на полметра и садится на стул за моим плечом. Меня бесит его присутствие. Если когда-нибудь, не дай бог, мне, чтобы выжить или спасти человечество (другие мотивации оправдать этот шаг не могут), придется переспать с Таей – он будет держать свечку. Я поворачиваюсь на стуле и ору ему в морду:

– Слушай, иди отсюда! Вот сейчас, взял и потерялся, чтобы я не видел тебя больше!

Охранник залипает. Я почти слышу, как он мысленным напряжением пытается разрешить дилемму. Он знает, кто я, но он, вероятно, поставлен Вернером в жесткие рамки касаемо близости к Тае.

Он уходит за соседний столик. При этом расстегивает пиджак. Видимо, чтобы сэкономить время и достать пистолет быстрее, как только я брошусь на Таю с целью перегрызть ей горло.

– Странное ощущение, как в тюрьме свидание, – смеюсь я Тае, тем самым извиняясь за вспышку ­гнева.

– А у нас свидание? – ловит на слове Тая.

– Прости, я не в том смысле. Не то хотел сказать.

– Я не против, – говорит она и, поразившись соб­ственной смелости, снова прячет глаза в коктейль.

– Тая, что ты там рассматриваешь? – Я отбираю стакан у девушки. Становится жалко ее – нескладную, некрасивую, запуганную. Я понимаю, что моя ирония и сарказм – попытка отыграться на ней за постоянные проигрыши перед Вернером. Мне становится стыдно.

И я решаю подарить Тае этот вечер. Время от времени отвлекаясь, чтобы решить текущие проблемы клуба, я возвращаюсь к ней – мы ужинаем, танцуем, я без конца о чем-то говорю, пытаясь раздвинуть раковинки ее смущения и зажатости. Вскоре Тая расслабляется, и вот она уже рассказывает мне истории из детства. Она больше привыкла слушать, чем говорить, поэтому сначала часто сбивается – начав фразу, она не знает, как ее закончить, и бросает на середине умирать – и начинает другую, чтобы через битых полторы минуты, запутавшись в оборотах, бросить и ее. Она краснеет, и я чувствую легкий запах пота от девушки, она вспотела от волнения. Я накрываю ее руку своей и склоняюсь ближе, говоря ей что-то на ухо.

О чудо! – она начинает смеяться! Да, прикрывая руками рот, чтобы не блестели брэкеты, да, словно через силу – но она смеется. И это моя заслуга.