Семь грехов радуги - Олег Овчинников

— У меня нет, — слышу я, медленно спускаясь по лестнице. — Ничего, кроме. Только это. Хотите… Нэээ… Календарик? Всегда полезно знать день.

— Видел бы ты, как они с мужиком разбирались, который книжки украл, — заговорил Игнат, когда мы — не спеша, под горку, с удовольствием — возвращались к метро. — У них здесь с ворами разговор короткий, практически без слов. Чтоб неповадно было. Хотя тот мужик кричал, что не крал. Взял пару книжек, не дождавшись хозяина, но деньги за них оставил. Но хозяин уперся, за какой-то полтинник готов был своими руками… В общем, жаль мужика было, ни за что вломили.

— Какие проблемы? — Я пожал плечами. — Явить обоих пред светлы очи доброго самаритянина. Пусть он с ними поговорит о наглядном греховедении, руками на них помашет, подышит, в конце концов. А потом посмотреть, кто из них первый сменит окрас. И сразу станет ясно, врет ли синий продавец или это оранжевый покупатель забыл расплатиться.

— Предлагаешь все спорные случаи выносить на суд сектоида?

— Ну да. Причем заранее, не дожидаясь возникновения конфликта.

— Не такая уж большая у него пропускная способность. Максимум тысяча человек в день. Да и не пойдет к нему тысяча…

— Ну, это если всякие ущербные будут на собрание зазывать. А вот если за это возьмутся люди интеллигентные, вроде нас с тобой…

— Предлагаешь записаться в адепты? — Писатель с интересом покосился на меня.

Я тоже взглянул ему в лицо.

— На. — Рука нащупала в кармане сложенный вчетверо платок. — Вытри лоб.

Игнат с задумчивым видом стал приводить себя в порядок.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил я.

— Не знаю. А ты?

— Тоже не знаю. Если Пашка не найдет никаких зацепок, буду, наверное, ждать воскресенья.

— Собираешься воспользоваться приглашением сектоида? Пойдешь на проповедь?

— Конечно. А ты разве нет?

— Не знаю, — повторил Игнат, возвращая платок. — Я скажу тебе, если надумаю. Ты телефон оставь…

— Записывай, — сказал я. — Или запоминай. Он у меня вообще-то простой.

Уже на эскалаторе погруженный в свои мысли писатель вдруг встряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и пробормотал:

— Да ну, бред какой-то!

— Ты о чем?

— Нет, невозможно! — сам с собой согласился Игнат. — Не мог же он в самом деле так сказать.

— Как? — Я почему-то сразу догадался, что речь идет о посреднике. — Ты про юродивого? Этот что угодно мог сказать. Тебе что послышалось?

— Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось… Погоди, тут самому бы выговорить… Кажется, он сказал: «Миссия мессии — в усекновении скверны».

— Ого! — Я чуть не свалился со ступеньки. — На его месте я бы так не злоупотреблял каламбурами. А ты уверен?

— Нет, конечно! Но он повторил это по меньшей мере четырежды…

— В общем, писатель оказался совсем неплохим парнем. Временами — так очень даже забавным. — Я вспоминаю лицо Игната сразу после ингаляции над пыльным мешком и не пытаюсь сдержать улыбку. — Просто он чересчур замкнут в себе, нелюдим. Такое ощущение, что он сознательно сделал доступ к красотам своей души максимально затруднительным для окружающих.

— Это от него ты научился так выражаться? — подтрунивает Маришка и передразнивает, морща нос: — Максимально затруднительным!.. Прямо как ты… Не сейчас — сейчас я тебя более-менее привела в божеский вид, — а лет семь назад. Вечно заявишься на свидание непричесанным, с трехдневной щетиной, в своей в двадцати местах простреленной майке. А на унылой физиономии выражение… — Вздернутый носик снова морщится, Маришка выбирает из запасника один из своих специальных голосов, голос «унылого недоразумения», и вещает: — «Любите меня таким, какой я есть». А потом страшно удивляешься, если у кого-то это вдруг не получается.

«Выспалась! — думаю с завистью. — Выспалась и теперь вновь не против немного пошалить».

Хоть я и вернулся из «Игрового» сильно за полдень, Маришка дожидалась меня в постели. Сон, как она однажды призналась, примиряет ее с этой многоточие, многоточие, многоточие реальностью!

Еще не разлепив до конца глаза, поспешила нажаловаться:

— Представляешь, постоянно фиолетовая! Хоть скафандр надевай с солнцезащитным фильтром! А если свет в студии не включать, я диски начинаю путать. Сегодня вместо «Время не ждет» запустила из базы «Время, вперед» — это полный назад! Продюсер до этого дремал за пультом, тут вскочил, подумал, что восемь утра. Пришлось выгонять в коридор, потом полчаса в дверь скребся, пока домой спать не уехал. Не знаю, что они там все про меня думают…

Посочувствовал. Предложил с некоторой опаской:

— А может, тебе в записи выходить?

— Как это? Взять субботнюю запись из архива и по новой поставить? Как в «Дне сурка»? — Запела вдруг: — Умпапа, умпапа, умпапа, ум… I've got you, baby… Так?

— Да нет. Записывай новые передачи, но дома, где никто, кроме меня, тебя не увидит. А потом прокручивай в эфире.

— А звонки в студию? Звонить я, по-твоему, сама себе буду?

«Ну, сейчас же звонишь. И не так редко…» — подумал я, но, поразмыслив, отредактировал фразу, так что в конечный ее вариант из первоначального вошло только незначащее «ну».

— Ну, хочешь, я тебе буду звонить? Мне, знаешь, тоже много чего в наших песнях чудится. — И я немедленно проиллюстрировал мысль, напев: — Поедем в кроссо-овках ката-а-аться…

— Спасибо! Ты мне вчера уже позвонил! Погудел в две трубки короткими гудками…

Сделал вид, что обиделся. Нельзя быть такой злопамятной — пятнадцать часов прошло! Почти…

С минуту смотрела испытующе: что, правда обиделся?

На немой вопрос — немой ответ: правда, правда! Взгляд в сторону, руки скрещены на груди: вот те крест!

«Ну ладно, — сказала. — Милые бранятся — только чешутся. Тебе спинку, кстати, почесать? Так ты теперь, получается, один из нас? Из цветных? Ну, мало ли в чем твой Валерьев уверен. Сам-то вон, отметился… голубь! А ты что же никак себя не проявишь? Может, ты святой? Вот здесь — чувствуешь? — чешется? Ну точно, святой! Крылья режутся… Как бы нам тебя проверить?.. Придумала! Ты убей кого-нибудь, а потом извинись по-быстрому. Есть у тебя кто-нибудь на примете? Ну, кого не жалко? Нет, меня нельзя, я сегодня еще на ночь не молилась…»

Встрепенулась вдруг.

«Стоп! Я не много говорю? Посмотри, с лицом у меня… Ну, слава тебе…»

Нахмурилась.

«И все-таки это ужас, когда даже с родным мужем поговорить — страшно…»

Тонкая складочка между бровями и челкой разгладилась, только когда она заснула. Лишь после этого я тоже смог забыться горячим, неспокойным сном.

Но, несмотря на это, проснувшись через шесть часов, я чувствовал себя совершенно выспавшимся.