Победные трубы Майванда. Историческое повествование - Нафтула Халфин

Удача, безусловная удача! Наспех подготовив донесение генералу Брауну, Каваньяри велел седлать коня. Стоял ясный, солнечный день. С далеких индийских равнин в эти горные края долетал свежий апрельский ветерок. Проехаться верхом, размышляя над благоприятным развитием событий, — двойное удовольствие. Майор неоднократно предпринимал такую прогулку; он начинал ее с запада, «от Пешавара», а затем, постепенно разгоняя коня, легко взлетал на гандамакский подъем, словно нацеливаясь на селение Сурхруд, Джагдалакский проход и лежащую где-то за ними афганскую столицу.

Хотелось поделиться с кем-нибудь праздничным настроением, но подходящего человека не находилось. Как-то Каваньяри пригласил на такую прогулку своего помощника Уильяма Дженкинса из Индийской гражданской службы и завел с ним разговор о благоприятных перспективах, ожидающих англичан в Афганистане, по хмурый и вечно чем-то недовольный Дженкинс его не понял. Или не захотел понять. Более того, он занялся совершенно неуместными историческими реминисценциями. Вот, мол, именно в Джагдалаке эти необузданные афганцы завершили разгром английских войск, отступавших сорок лет назад из Кабула. И именно здесь, у Гандамака, они добили немногих уцелевших. И если бы доктору Брайдону не удалось добраться до британского гарнизона в Джелалабаде, никто так и не узнал бы о полном истреблении наших соотечественников в этих проклятых богом местах…

Когда же майор попытался развеять мрачное настроение спутника, тот пробормотал:

— Не знаю, сэр. Туземцы говорят, что здесь гармсир — теплая страна, а туда, дальше к Кабулу, сардсир — холодная страна. И еще они говорят: когда в Гандамаке идет дождь, по ту сторону уже падает снег и все покрыто льдом…

— Ну и что?

— Здесь своего рода граница, сэр. И внутренний голос, какое-то шестое чувство подсказывает мне, что эту границу переходить не следовало бы. Понятия не имею почему, сэр.

Нечего и говорить, что после такой беседы Каваньяри и в голову не приходило предлагать Дженкинсу сопровождать его. Нет, этим сухим, замкнутым бриттам, у которых к тому же порой появляется внутренний голос, недоступна острота восприятия, присущая людям иного темперамента, скажем итало-ирландского.

И все же Дженкинс своевременно напомнил об унижении, пережитом англичанами в этих ущельях, размышлял Каваньяри. Именно здесь его высочеству эмиру придется подписать договор, который прославит силу и достоинство Британской империи. Но мы позволим Якуб-хану остаться «высочеством» для его нищих и голодных подданных только в том случае, если он будет достаточно внимательно прислушиваться к нашим советам.

Пока Каваньяри скакал у подошвы Спингара, переданное им сообщение по недавно натянутым телеграфным проводам летело в Индию. Его не замедлили вручить лорду Литтону, почти не покидавшему свою резиденцию в Симле.

События давали вице-королю богатую пищу для размышлений. Успешное продвижение английских армий в глубь афганских земель свидетельствовало о том, что Шер Али-хан не ждал серьезных осложнений на восточных рубежах страны и не готовился к ним. И, уж во всяком случае, оно подтверждало полное отсутствие у Кабула намерений «бросить свои полчища» на Индию, как о том трубили многие британские журналисты.

Впрочем, Литтон изучал обстановку вовсе не по газетным материалам. Он не нуждался в успокоительной информации относительно планов афганского правителя. Ему и без того было ясно, что все действия Шер Али-хана, в том числе прием русской миссии, имели единственную цель — обеспечить самостоятельность Афганистана. Но именно эта цель в корне расходилась с интересами Лондона.

Военные успехи нуждались в быстрейшем политическом закреплении. Задача состояла в том, чтобы найти надежного знатного афганца, с которым стоило бы вступить в контакт как с будущим правителем. Но на кого можно положиться среди этих фанатиков, преисполненных ненависти к «неверным», к «инглизи»?

Казалось логичным договориться с Якуб-ханом. Однако, занимая фактически кабульский престол, он при жизни отца старательно избегал проявления каких-либо дружеских чувств к его врагам. И советники вице-короля называли другую заслуживающую внимания фигуру среди афганских вождей — брата Шер Али-хана Вали Мухаммад-хана. Впрочем, скептики сомневались, что тому удастся утвердить свое влияние среди племен, особенно если выяснится, что его выдвинули и поддерживают англичане.

«Великий Могол» часто ловил себя на мысли, что окончательное утверждение английского влияния в Афганистане волнует его несравненно сильнее, чем голод в Индии, уносивший ежедневно тысячи жертв. Но что поделаешь: военные операции требовали денег, много денег. И хотя английские сборщики налогов, коллекторы, выжимали из индийских подданных Великобритании крупные суммы, на борьбу с голодом оставались жалкие крохи. А чем больше затягивалась неопределенность политической ситуации в Афганистане, тем меньше средств оказывалось в распоряжении вице-короля на иные нужды.

Пора, безусловно пора утвердить на престоле в Кабуле верного человека. Еще 10 января 1879 года Литтон поделился в письме своими мыслями на этот счет с Лондоном: «Первое условие существования сильного и независимого Афганистана — это сильный и независимый эмир… Но энергичным азиатским принцам с независимым характером присущи честолюбивые амбиции. Общие для всех энергичных азиатских князей честолюбивые амбиции имеют военный и территориальный, не очень щепетильный характер. Будут ли стремления такого правителя гармонировать с нашими собственными позициями и политикой на Востоке?»

Продиктовав эти соображения, «Великий Могол» мысленно представил себе, какую реакцию вызовет это послание у Крэнбрука и Солсбери: при всей своей сдержанности они усмехнутся, читая проникновенные слова о «независимом эмире». А Дизраэли? Литтон явственно слышал хохот, которым премьер сопровождал чтение его депеши. И все же вице-король решил оставить текст без изменений — ведь с этим документом будут знакомиться не только его современники-министры, но и потомки — и продолжал диктовать: «Мы не можем завершить афганскую войну без афганского договора; мы не можем заключить афганский договор без афганского правительства, которое изъявит желание подписать его и проявит достаточные способности, чтобы его выполнять…»

Вскоре проблема разрешилась сама собой: умер Шер Алихан. Его сын Мухаммад Якуб-хан, сообщая прискорбную весть о кончине отца, дал понять, что помнит своих старых доброжелателей и покровителей.

«Я пишу в соответствии с прежней дружбой, — гласило ею послание от 26 февраля 1879 года британским властям в Индии, — и чтобы поставить вас в известность, что сегодня, в среду, 4 раби-уль-авваля, по почте получено письмо из Туркестана, гласящее, что мой достойный и высокопоставленный отец в пятницу, 29 сафара 1296 года хиджры, повиновался зову предвечного и, сбросив одежду существования, поспешил в область божественной благодати. Поскольку всякое живое существо должно снять одежду жизни и выпить напиток смерти, я сохраняю стойкость и терпение перед лицом этого бедствия и несчастья. Так как мой высокочтимый отец был старым другом блистательного британского правительства, я из дружеских чувств направил вам это сообщение».

Естественно, этот жест Якуб-хана расценили в Симле как его полную готовность сотрудничать с британскими властями. Теперь Литтон без колебаний мог сообщить в Лондон: достойный преемник афганского эмира найден! Разумеется, это Якуб-хан, и именно с ним и надлежит подписать трактат о мире.

Итак, близилось к завершению важнейшее дело, стоившее немалых усилий британским властям в Индии. Нечего и говорить, что содержание будущего договора сводилось к одному — утвердить полный военный и политический контроль Англии над «сильным и независимым эмиром». В сложившихся условиях, как полагала английская сторона, требовалось совсем немного — сохранить за Британской империей уже занятые ее войсками перевалы и проходы, ведущие к жизненным центрам Афганистана, и разместить в его городах или по крайней мере в Кабуле влиятельную английскую миссию.

Обдумывая предстоящую беседу с уже выехавшим из своей столицы Мухаммадом Якуб-ханом, Каваньяри неожиданно вспомнил гравюру в одной из недавно прочитанных им книг об Индии. На ней были изображены двое: в кресле сидел молодой человек с угрюмым взором, державший у колен двуствольное охотничье ружье. Длинный светлый халат, богато украшенный драгоценностями, белые шаровары и расшитые туфли с загнутыми кверху носами свидетельствовали, что их обладатель — человек Востока. За юношей, положив руку на спинку кресла, стоял пожилой мужчина с темными усами и аккуратно расчесанной седеющей бородой. Черный костюм-тройка, белая сорочка и черные башмаки изобличали в нем европейца. Он опирался на такое же ружье. Нахмуренные брови и сосредоточенный взгляд придавали ему озабоченный вид. Провинившийся юноша и его наставник — вот что сразу приходило в голову. Подпись же под гравюрой гласила: «Махараджа Удайпура и британский резидент» — и все становилось на свои места.