Отречение от благоразумья - Андрей Мартьянов

— Разрешаете? — с восторгом спросил я.

— Разрешаю, — великодушно кивнул святой отец. — Только постарайтесь вернуться домой на собственных ногах и, как обычно, держите уши открытыми. Впрочем, не мне вас учить...

— Будет исполнено! — ради такого случая я даже вытащил шпагу, отсалютовал господину папскому нунцию и развернулся в направлении собора святого Вита. Напрашиваться в гости к очаровательной, но помешанной на астрологии и прочей эзотерическо-каббалистической чуши леди Маргарет пока не хотелось. И вообще, в Праге, как во всяком цивилизованном городе, с визитами отправляются под вечер, а не в середине дня. Схожу-ка я лучше к столь приглянувшейся «Чертовой мельнице», вроде в прошлый раз я углядел поблизости оттуда тихий кабачок. Нельзя же постоянно околачиваться у пани Эли, тамошним посетителям моя физиономия уже приелась, а главное в жизни что? Верно, разнообразие! По неизвестным причинам мой организм не переносит пива, а вот разнообразные местные наливки и настойки — всегда пожалуйста!..

Трактир «Добрый мельник» затаился между бюргерскими зажиточными домами, обозначив свое присутствие изрядно облезшей вывеской, покачивающейся на цепях. Внутри имелось все, что может пожелать страждущая душа — неподъемные дубовые столы вкупе с такими же стульями, внушающие трепет своими размерами бочонки в углах, пылающий очаг, добродушный хозяин и даже такая роскошь, как отдельные маленькие столики, отделенные от общей залы пыльными, некогда бархатными занавесками жухло-зеленоватого цвета.

Я как раз увлекся разглядыванием бутылок за полках за спиной хозяина, сосредоточенно решая, чего бы отведать на сей раз, когда услышал собственное имя, произнесенное тем жутким шепотом, который разносится за милю. Неужели я становлюсь в Праге такой известной личностью, что не могу спокойно зайти пропустить стаканчик-другой?

Обернувшись, я с изумлением узрел несколько помятую, но, без сомнения, знакомую физиономию, опасливо выглядывавшую из-за обшарпанных занавесей и отчаянными жестами подзывавшую меня поближе. Прихватив свой заказ, я прошествовал в потаенное убежище.

— Что это вы здесь поделываете, пан Станислав? — с интересом спросил я, отодвигая в сторону разбросанные на столе листы чистой бумаги вперемешку с уже замаранными, сломанными перьями и бутылками различной степени наполненности.

— Живу я тут, — буркнул господин имперский секретарь, выглядевший намного хуже, чем обычно, о чем я ему немедленно сообщил.

— И давно?

— С сегодняшней ночи. Или с утра. Не помню. Вы к Мирандоле на свадьбу таскались? Да? Я так и думал. А меня не позвали, мерзавцы...

— У синьора Мирандолы свои представления о том, кого звать, а кого нет, — отпарировал я. — Во всяком случае, вы уже второй человек, который стремился туда попасть и не попал, зато я вовсе не рвался, но получил приглашение и вынужден был пойти на это скучнейшее сборище, — я завладел валявшимся неподалеку листком и попытался разобрать каракули Штекельберга. — Кстати, не вы сегодня утром подбросили нам письмецо от имени Маласпины?

— Не-а, — помотал лохматой головой неудачливый секретарь наместника Мартиница. — Кого еще не пустили?

— Пражское воплощение очарования — небезызвестную пани Маргариту Домбровску. Она была весьма недовольна. Ваше здоровье.

— Prosit! — без всякого выражения отозвался фон Штекельберг, глядя куда-то сквозь меня и каменные стены трактира. — Значит, она все-таки приходила?

— Приходила и ушла несолоно хлебавши, — весело хмыкнул я. — Слушайте, чего вы сидите и страдаете? Мартиниц отругал или отказался подарить вам новую побрякушку?

— Смейтесь, смейтесь, — всепрощающим жестом отмахнулся пан Станислав, ухватил нетвердыми пальцами перо и тщетно попытался вывести на бумаге какую-то фразу. — Всем вам только бы ржать. И вам, и Маласпине, и даже падре Бенедикту...

— Вы ему рясу слезами промочили, — безжалостно сказал я. — Не поделитесь, что является предметом ваших творческих мук? Сонет в честь шлепанцев градоначальника? Рондо для прекрасной незнакомки или незнакомца?

— Донос в инквизицию, — четко выговорил Штекельберг, не замечая, что старательно водит пером по столешнице, а не по бумаге. — На фон Мартиница. Скажите, как их правильно пишут, эти самые доносы? Вы же специалист в подобных вещах?.. Я уже сколько голову ломаю, а ничего не выходит...

«Браво, мадам Маргарет! — я мысленно зааплодировал. — Вот это подлинное умение распространять слухи!»

— Чего вам вдруг взбрело в голову порочить честное имя благодетеля? Неужто отказали от дома?

Станислав предпринял героическое усилие попасть пером в чернильницу, дважды промахнулся, и вдруг принялся яростно рвать почти чистый лист на мелкие клочки. Покончив с этой тяжелой работой, он совершенно по-детски захлюпал носом, а из уголков тщательно подведенных по последней французской моде глаз потекли тонкие черные струйки размывшейся туши. Зрелище было смешное и грустное одновременно, долго выдерживать его у меня не хватило сил, так что пришлось кликнуть служку, велев принести ковшик с чистой водой, полотенце или любую не слишком грязную тряпку, за исключением предназначенной для мытья полов, а также зеркало. Водрузив этот нехитрый набор перед окончательно впавшим в слезливое уныние Штекельбергом, я постарался как можно лучше изобразить командный рык герра Мюллера:

— Прекратите хныкать! В вашем возрасте пора бы знать, что рано или поздно приходится отвечать за содеянное!

Господин секретарь ткнулся физиономией в погнутый оловянный ковшик, и оттуда, сквозь бульканье, приглушенно донеслось:

— Вам легко рассуждать...

— Только не говорите, что вас одолел внезапный припадок совести, — почему-то я невовремя развеселился. Прав мудрейший отец Алистер — нет у меня ни на грош христианской жалости к ближнему своему, только злой язык да стремление всюду сунуть любознательный нос. — Слушайте, мсье Штекельберг, кто вам Мартинец, если разобраться — отец родной или Господь Бог? Вы ж по его милости превратились в главное пражское посмешище. Где ваша дворянская честь? Ваше человеческое достоинство, наконец? Неужели вам не хочется хоть раз заставить эту толстую свинью повизжать и подергаться под ножом мясника? Или вы согласны и дальше разгуливать с кличкой миньона? Сколько вам годков, кстати?

— Двадцать три... будет весной, — нехотя признался пан Станислав. Теперь, когда он смыл свою жуткую парфюмерию, в это верилось больше. В испуганном и мающемся с похмелья существе совершенно не узнавался нагловатый юнец, повсюду тенью следовавший за грозным Ярославом фон Мартиницем. На миг я пожалел о жестокой игре, затеянной отцом Алистером при моем соучастии, и уже раскрыл рот, собираясь предложить Штекельбергу не маяться дурью, отправиться домой, выспаться и постараться вернуть себе прежнее легкомысленное расположение духа. Но тут пана секретаря прорвало, и мне оставалось только уповать, что в трактире не окажется любителей подслушивать чужие беседы: