Разбойники - Фридрих Шиллер

Даниэль входит с фонарем и узлом.

Прости, дорогой, родимый дом! Много видел я хорошего и доброго в тебе при покойном графе. Царство небесное – тебе, давно-истлевший, и горючия слезы твоего старого слуги. При тебе дом этот был приютом сирых и прибежищем всех скорбящих, а твой сын превратил его в разбойничий вертеп. Прощай и ты, мой милый пол! часто мел тебя старый Даниэль! Прости и ты, моя дорогая печь: мне, старику, тяжело расставаться с тобою. Мне все здесь так знакомо. Ах, горько, горько тебе, старый Елисей! Но, Господи, избавь меня от обмана и козней! Убогим пришел я сюда, убогим и отхожу я отсюда, но душа моя чиста. (Едва он хочет, как вбегает Франц).

Франц, в халате.

Даниэль. Мать пресвятая Богородица! сам граф. (Гасит фонарь).

Франц. Измена! измена! Духи встают из гробов! Царство мертвых, исторгнутое из вечного сна, взывает ко мне: убийца, убийца! Кто это там шевелится?

Даниэль (со страхом). Господи, сохрани нас и помилуй! Так это вы, граф, так страшно кричите на весь замок, что все, как полоумные, вскакивают с постелей?

Франц. С постелей? А кто вам позволил спать? Пошел, зажги свет! (Даниэль уходит. Является другой слуга). Никто не смей спать в это время. Слышишь ты? Все на ноги! Вооружитесь! зарядите ружья! Видел ли ты, как они неслись?…

Слуга. Кто, ваше сиятельство?

Франц. Кто, баранья голова! кто! Так хладнокровно, так равнодушно смеешь спрашивать – кто? Я чуть в обморок не упал… Кто, ослиная голова! кто! Духи и черти! Который час?

Слуга. Сторож только что прокричал два.

Франц. Два? Эта ночь, видно, хочет протянуться до страшного суда? Не слыхал ли ты шума вблизи? победных криков? топота коней? Где Ка… где граф, я хочу сказать?

Слуга. Не знаю, сударь.

Франц. Не знаешь? Ты также с ними в стачке? Я вырву у тебя сердце из груди! Убирайся с своим проклятым «не знаю»! Пошел, позови пастора!

Слуга. Ваше сиятельство…

Франц. Ты ворчишь, медлишь?(Слуга поспешно уходит). Как! и нищий против меня в заговоре? Небо, ад! Все против меня в заговоре?

Даниэль (возвращается со светом). Ваше сиятельство!

Франц. Нет, я не дрожу. Ведь это только сон[55]. Мертвые не встают. Кто говорит, что я дрожу и бледнею? Мне так легко, так хорошо.

Даниэль. Вы бледны, как смерть; ваш голос дрожит.

Франц. У меня лихорадка. Когда пастор придет – скажи, что у меня лихорадка. Я завтра же пущу себе кровь – скажи так пастору.

Даниэль. Не прикажите ли несколько капель бальзаму на сахаре?

Франц. Дай бальзаму! Пастор долго еще не придет. Голос дрожит у меня: дай мне бальзаму!

Даниэль. Пожалуйте ж мне ключи: я схожу вниз достать из шкафа…

Франц. Нет, нет, нет! останься или я пойду вместе с тобой. Ты видишь сам – я не могу остаться один. Может случиться, что я – сам видишь – упаду в обморок, если останусь один. Не надо, на надо! И так пройдет – оставайся.

Даниэль. Да вы, в самом деле, очень нездоровы.

Франц. Да, точно, точно! – вот и все тут! А болезнь расстраивает мозг и насылает бессмысленные, страшные сны. Не правда ли, Даниэль? Сны происходят из желудка: сны ничего не значат. Мне еще сейчас снился такой веселый сон… (Падает в обморок).

Даниэль. Боже милосердый! что это с! ним? Георг! Конрад! Бастиан! Мартин!; Да подайте хоть знак, что вы живы! (Толкает Франца). Да придете ли вы в себя? Еще, пожалуй, скажут, что я убил его! Господи, сохрани меня и помилуй!

Франц (в бреду). Прочь, прочь, гадкий скелет! Чего ты толкаешь меня? Мертвые еще не встают…

Даниэль. О, небесное милосердие! – он с ума сошел.

Франц (медленно встает). Где я? Это: ты, Даниэль? Я говорил что-нибудь? Не! обращай на это внимания! Все, что я ни говорил – ложь, сущая ложь. Пойдем! помоги мне! Это только действие обморока… оттого… оттого, что я не выспался.

Даниэль. Хоть бы Иоганн пришел; я побежал бы сейчас за доктором.

Франц. Останься! Садись возле меня на софу – вот так. Ты – умный человек, добрый человек. Дай, я расскажу тебе…

Даниэль. Не теперь – в другой раз!.. Я уложу вас в постель: вам нужен покой.

Франц. Нет, прошу тебя, выслушай и осмей меня хорошенько. Видишь ли, мне снилось, будто я только что встал из-за царского обеда, и сердце билось у меня от наслаждения, и я, упоенный, лежал в саду на траве, как вдруг – это было как будто в полдень – вдруг… Да смейся же надо мною, говорю тебе…

Даниэль. Вдруг?

Франц. Вдруг страшный удар грома поражает слух мой: в трепете встаю я, и что же? – вижу: ярким пламенем горит весь горизонт; и горы, и леса, и города растоплены, как воск в печи; воющий ветер метет и море, и землю, и небо… Вдруг раздалось с вышины, как-будто из медных труб: Земля, отдай мертвецов своих, отдай мертвецов своих, море. И вот – голая степь стала трескаться и выбрасывать черепа и ребра, и челюсти, и ноги – и они сростались, становились телами и затем видимо-невидимо неслись по воздуху, точно живая буря. Я взглянул вверх, и что же? – я очутился у подошвы громоносного Синая. Гляжу – надо мною толпы народа и подо мною толпы, а на самой вершине горы, на трех дымящихся престолах, три старца, от взгляда которых бежала всякая тварь.

Даниэль. Да это подобие страшного суда!

Франц. Не правда ли, какая бессмыслица? Вот встал первый из них подобный звездной ночи. Он держал в руке железный перстень, и держал его между восходом и закатом, и так говорил: «Вечно, свято, праведно, не ложно! Есть только одна истина, есть одна добродетель. Горе, горе, горе сомневающемуся червю!» Потом встал второй. У него в руке было блестящее зеркало, и держал он его между восходом и закатом, итак говорил: «Зеркало это – истина; лицемерие и притворство не выдержат его отражений». И я устрашился, и весь народ со мною, потому что в ужасном зеркале отражались одни головы змей, тигров и леопардов. Потом встал третий. У того были в руке железные весы, и держал он их между восходом и закатом, и так говорил: «Подойдите ближе, дети Адамовы! Я взвешиваю помышления в чаше моего гнева, а тела – гирями моей мести!»

Длниэль. Господи помилуй!

Франц. Бледные, как снег, стояли мы все. Ожидание боязливо билось в каждой груди. Вдруг мне показалось, будто мое имя первое раздалось посреди горней бури: мозг застыл в костях моих, и зубы громко застучали. Весы зазвенели, загрохотал утес и часы потекли один за другим мимо ошую висящей чаши – и один за другим бросали в нее по смертному греху.

Даниэль. Да простит вас Бог!

Франц. Этого он не сделал. Чаша росла и становилась горою; но другая, полная крови искупления, еще удерживала ее высоко на воздухе. Наконец, подошел старик, согбенный страданиями, глодавший руку от нестерпимого голода. Глаза всех в ужасе отворотились от старика. Я узнал старика. Он вырвал клок серебристых волос, бросил его в чашу грехов – и она пала, в мгновение ока пала до самой преисподней, а чаша искупления качалась высоко, высоко. И услышал я гремящий голос среди шума и дыма: «Милосердие, милосердие каждому грешнику земли и преисподней! – ты один отринут!» (Глубокое молчание). Ну, что ж ты не смеешься?

Даниэль. До смеха ли тут, когда у меня мороз по коже подирает! Сны нисходят от Бога.

Франц. Что ты! Не говори мне этого! Назови меня дураком, бессмысленным, безтолковым дураком. Ради Бога! дорогой Даниэль, прошу тебя, – высмей меня хорошенько!

Даниэль. Сны нисходят от Бога. Я стану молиться за вас.

Франц. Ты лжешь, говорю я. Иди сейчас же, беги, лети и отыщи мне пастора; вели ему, чтоб он спешил. Но повторяю тебе, ты лжешь!

Даниэль. Бог да простит вас (Уходит).

Франц. Мудрость черни – трусость черни! Ведь еще не доказано, что прошедшее не прошло, или что всевидящее око царствует над! звездами. Гм! гм! кто это надоумил меня? Разве есть мститель превыше звезд? Нет нет!.. да, да! Все ужасно говорит мне: «есть Судия над звездами!» И к этому надзвездному Судии предстать в эту же ночь! Нет – это жалкая норка, куда хочет заползти твоя трусость. Пусто, глухо там, над звездами. А если в самом деле что нибудь да есть там? Нет, нет, там ничего нет! Я хочу, приказываю, чтобы там ничего не было! Но если есть? Горе тебе, если все перечтется, если в эту же ночь перечтется!.. Отчего мороз проникает в мои кости? Умереть! Отчего это слово так поражает меня? Отдать отчет Судии небесному… О, если Он справедлив, сироты, вдовы, беспомощные, угнетенные – все возопиют к Нему. Но если Он; справедлив, то зачем они страдали? зачем я торжествовал над ними?