Исполнитель желаний - Анастасия Баталова

Саш успел уклониться от запущенных в него макарон. Они угодили на манишку сидевшего с ним рядом Лоренца Дорна.

Тот медленно поднялся. Лицо его было пропастью гнева, в руках он держал свою тарелку.

Кирочки и след простыл, а отомстить за макаронную атаку хотелось. И Лоренц, угрожающе сдвинув брови, вышел из-за стола и направился прямиком к Нетте. Видимо, он решил, что это будет справедливо: коль скоро в него попали предназначенные Сашу макароны, то за Кирочку пусть ответит её подруга.

Дорн уже готов был опрокинуть на голову ничего не подозревающей Нетты свою тарелку, как в просторном зале столовой нежданно-негаданно появилась классная. Надежды на месть рухнули, Лоренцу пришлось вернуться на место; он обреченно сел и принялся механически жевать холодные слежавшиеся макароны. Потом со злостью отодвинул их, толкнув тарелку ладонью, и до самого звонка просидел просто так, сложив руки перед собою, с вытянувшимся скорбной чертой ртом и недовольным сумрачным взглядом.

3

Физику в средней школе вела довольно эксцентричная пожилая дама. Она была до того полная, что казалось, положить ей на грудь стопку книг – не упадёт. Своим громким суровым голосом она внушала почти суеверный страх нарушителям дисциплины, и шкодливая малышня в коридорах, завидев её, кидалась врассыпную, и вплывала она в класс неторопливо величественно, словно атомный ледокол.

Физичка очень любила подтрунивать над учениками. Она обыкновенно складывала на кафедру стопкой свои большие будто бы надувные ладони, в сладострастном предвкушении облизывала губы и начинала в воспитательных целях глумить какого-нибудь очередного бедолагу, которому на сегодняшний день не посчастливилось вписаться в узкие рамки её представлений о воспитанном школьнике. А некоторые ребята, которых она называла «любимчики», регулярно становились объектами насмешек, но это уже были насмешки несколько иного сорта; над фаворитами своими физичка пошучивала по-доброму, по её собственному выражению «любя». Она, например, частенько делала их героями маленьких выдуманных историй, призванных иллюстрировать какие-либо физические явления. Так случилось, что и Саш Астерс и Кирочка вместе оказались в этой немногочисленной группе «любимчиков».

Это случилось в конце зимы. За окном был хороший утоптанный снег. Белый, плотный, блестящий. Точно пластик. И как раз по физике проходили силу трения.

Кирочка откровенно недоумевала, как могло почтенной пожилой женщине прийти в голову сказать столь странную и возмутительную вещь; ведь все знали, весь класс, вся школа, что она, Кирочка, «дурочка», «фонарь», «ручка от швабры», чудачка, «урна для чужого плохого настроения», а он, Саш, «классный парень», «красавчик»; многие девчонки, наверное, хотели бы стать той, единственной… Да и могло ли сказанное физичкой в тот день вообще быть хоть на йоту правдой? Кирочка думала, что влюблённость, это нечто такое, что всегда будет случаться с другими, и никогда не затронет её лично.

– Коэффициент трения «мю» между снегом и металлом очень мал, – неторопливо проговорила физичка, оглядывая учеников а поисках героя очередной поучительной истории, – Допустим, Саш катает свою возлюбленную… на саночках, – физичка очень эффектно выдержала паузу, выразительно взглянув сперва на Киру, а затем на Астерса, – Вот он и сейчас на неё смотрит, а надо бы – в учебник…

Кирочка не сумела перебороть любопытства и быстро глянула на Саша.

Он был красен как рябина на снегу, как заходящее солнце в морозный день, как помидор, как степной мак, как роза, как артериальная кровь, как кумачовый флаг революции… Нет. Он, пожалуй, был даже краснее, чем все известные красные и алые предметы на свете. Он был сама краснота, сама алость; другие, может, даже ничего и не заметили, но для Кирочки в тот момент не было на свете ничего ярче – багрянец этих щёк ослепил её, она не хотела больше смотреть, но он светил ей отовсюду, его сияние невозможным образом отражалось во всех предметах, в школьной доске, в листе тетради, в обложке учебника…

И жалко Саша Астерса стало до хруста пальцев, стиснутых под партой! Ведь теперь, может, и над ним тоже будут смеяться. Даже если это не правда… Кто-нибудь всё равно подцепит на язык новую остроту физички… Как же так!

Кире хотелось закрыть своими руками покрасневшее лицо Саша, спрятать его, чтобы никто не видел. Ей было стыдно его стыдом. И ни и на секунду она не подумала о том, чтобы обрадоваться, боязливо и тайно, как радуются обычно девчонки, обнаружив ненароком симпатию юноши. Кирочка чувствовала вину и досаду. Как только у проклятой физички повернулся язык уличить Саша! Он ведь здесь совершенно не при чём. И это она, Кирочка, всё придумала: и ресничных бабочек, и дерево с длинными щекочущими ветвями, и игру в дракончика Гордона…

4

Нетту перевели в другую школу. С углублённым изучением иностранных языков. Так решила её мама. И Кирочка снова осталась одна. Она какой-то особенной грустной любовью полюбила теперь небольшое кафе на бульваре Плачущих Тополей. Иногда после занятий она приходила туда, брала порцию мороженого, садилась к окну и подолгу глядела на тополя; серые, стрельчатые, они ровными рядами высились на бульваре, устремлялись вверх, так пронзительно, так остро – ах, несчастные тополя! – безнадёжно пытаясь достать небо, они вечно тосковали о нём.

Кира была способная девочка; даже не прилагая больших стараний к учению, в школе она успевала хорошо и всегда от чистого сердца жалела людей, лишённых подобной ученической смекалки – «ботаников», «зубрил», «заучек» – которые, просиживая за уроками дни и ночи напролёт, всё равно получали «тройки». В Кирочкином классе была одна такая девочка: очень спокойная, ювелирно аккуратная, старательная, но хронически неуспевающая. Звали её Дагма.

Кирочка очень долго стеснялась предложить однокласснице помощь. И это достаточно легко объяснимо; всё-таки тема умственных способностей весьма щекотливая, и подходить к ней нужно как можно более деликатно. Кира уже несколько дней подряд, приблизившись к Дагминой парте, готовилась с нею заговорить, но каждый раз непреодолимо робела: она никак не могла решить, в какие слова облачить свой столь необычный порыв: «Ляпну вдруг не то, Дагма ещё обидится, скажет, мол, и без тебя я тут справлюсь, ручка от швабры…»

Так, наверное, Кирочка, с величайшей осторожностью и только по необходимости позволяющая другим нарушать границы своего одиночества, и не решилась бы никогда обратиться к Дагме. Но та однажды сама подняла голову от тетрадки и спросила:

– Ты что? Хочешь что-то спросить? Я заметила, ты не первую перемену стоишь надо мною и молчишь. Говори лучше. Так ты только мешаешь мне решать задачу.

– Какую? – спросила Кирочка.

– Номер сто двадцать два. По алгебре. Она у меня не получается… – Дагма сделала обречённо-сердитое движение в воздухе ручкой, словно перечёркивая злополучную задачу.

– А… хочешь… я тебе… объясню… – цепенея, словно перед прыжком в пропасть, пролепетала Кирочка.

Всё оказалось не так-то просто. Кира, конечно, готовила себя заранее к определённым трудностям, но она их явно недооценила.

Дагма слушала её очень внимательно, можно сказать даже благоговейно, так, как слушают человека, достигшего несоизмеримо больших высот мудрости, так, как слушают Мастера. Но это не помогало. От усиленной умственной работы на низком чуть вогнутом лбу Дагмы собиралась морщинка, широкие, похожие на гусениц брови сдвигались; она напрягалась почти физически: будто задачка была некой неподъёмной тяжестью, которую следовало сдвинуть с места и куда-то тащить. Но всё равно ничего не выходило. Алгебра по-прежнему оставалась недоступной её пониманию. Словно огромный светящийся шар, она манила мысли – беспомощные тонкокрылые мотыльки, они снова и снова пытались приблизиться к этому горячему солнцу знания, но падали, усталые, опаленные…

Упорство и терпение Дагмы, однако, поражали воображение. Она способна была часами сидеть на стуле своим обширным уютным задом и медленно, с непостижимым сосредоточением выводить алгебраические символы в тетрадке, старательно прорисовывать каждую петельку и палочку, совершенно не понимая смысла, стоящего за всем этим. У Дагмы был каллиграфический почерк; тайные знаки выходили из-под её руки неторопливо, всегда одинаково, кругло, стройно, и особенная умиротворяющая красота этого процесса постепенно примирила Кирочку с его полной бессмысленностью. Дагма представлялась ей малюсенькой улиткой, что ползёт и ползёт, с поистине величественным упорством, по склону огромной горы.

Так и не добившись успеха, Кира подумала, что, может, и не стоит втолковывать Дагме абсолютно чуждую ей математику, ведь, вероятно, она создана для другого; у Дагмы, наверное, тоже есть свой мир, непохожий ни на Кирочкин, со статуэтками, спрятанными в диване, тополиной грустью и дракончиком Гордоном, ни на чей другой; в Дагмином мире, быть может, совсем не математики, но вместо неё есть нечто такое, чего даже представить себе не могут те, кому эта пресловутая математика доступна.