В тупике - Сабир Азери

Ему стало совсем тоскливо. Мужчиной бы он себя чувствовал… Да попробуй он только сказать это слово при ней, при Фариде! Ему так и почудилось, что он слышит ее хохот, слышит, как она, издевательски смеясь, кричит на весь мир: «Ха-ха-ха! Нет, вы только посмотрите на этого „мужчину“, люди! Мужчина! Нет, вы только посмотрите, что он о себе возомнил!»

Воображение не дает ему покоя: Фарида уже не просто кричит, она вопит так громко, что голос ее долетает до его родной деревни, слышен маме, слышен Гюльназ. Мама плачет, а Гюльназ и не плачет и не смеется вместе с Фаридой — она только удивленно смотрит на него. И Кафар, не выдержав этого ее взгляда, шепчет: «Да, Гюльназ, это так… Я растерял в городе все свое мужество. Нет-нет, я не хочу сказать, что все в городах теряют мужество. И в городе есть настоящие мужчины. Вот, например, первый муж Фариды, Джабар. Он оказался таким мужественным, что плюнул на все и ушел. А у меня не хватило смелости оставить ее. Ты спрашиваешь, как получилось, что я растерял все свое мужество? Не знаю даже, что тебе сказать… Не помню. Я думаю иногда: может быть, во всем деревня виновата — это она вырастила меня робким, скрывала от меня настоящую жизнь в каком-то тумане. Вот я и растерялся, когда она выбросила вдруг меня в город. Ведь когда туман рассеивается, когда лучи солнца начинают бить в лицо — глаза слепнут, бывает, даже сбиваешься с дороги, не знаешь какое-то время, в какую сторону тебе идти… Вот так случилось и со мной. Увидел Фариду, ее белую грудь — и сбился с пути. К тому же все это было у меня впервые в жизни… Так виновата деревня?.. Нет, город виноват, вернее — горожанка Фарида, это она сбила меня с пути, чтобы устроить свою жизнь… Да и сам хорош — была бы голова на плечах, была бы вера в себя — ни за что не сбился бы с дороги… А другой раз я думаю, что во всем виновата моя бедность… Да, да, бедность. Фарида кормила меня, одевала и тем самым заткнула мне рот. Стоило мне заговорить о том, что люди живут между собой и по-другому, лучше, как она напоминала, что я учусь за ее счет. А будь у меня деньги — разве нужна бы мне была ее помощь? Клянусь богом, не я виноват, Гюльназ… Во всем он виноват, город… Ведь у меня в этом громадном скопище людей не было никого, к кому бы я мог обратиться за помощью, а потому вынужден был брать в долг у Фариды… Это ужасно — одалживаться у женщины, Гюльназ, зависеть от нее в этом! Ведь если ты живешь за ее счет, то как ты можешь сохранять веру в свое мужество?! Нет, Гюльназ, ты не знаешь города, не знаешь, что это значит — быть в нем одиноким… Ты права, ты, конечно, права — я мог бы все это вынести, мог бы работать по ночам. Ведь среди моих однокурсников было немало таких, кто работал по ночам охранниками, санитарами, грузчиками… А значит — я сам во всем виноват, только сам… Вы с мамой, ради бога, не обижайтесь на меня, постарайтесь понять: город — это город, он переделывает человека так, как считает нужным…»

Ему вдруг показалось сквозь забытье, что кто-то неподалеку от него плачет. Он удивился. Кто бы мог это быть? Ведь он один по свою сторону пропасти, совсем один.

Иногда, когда видишь горько плачущего человека, невольно думаешь: «Ну и что из того, какое мне дело до этого — пусть плачет, может, он сам виноват и теперь оплакивает свою вину. А если у него на душе какое-нибудь горе, тогда тем более, пусть выплачется, облегчит сердце — когда человек плачет, с его сердца не только тяжесть спадает, оно еще и смягчается, очищается от вины, от греха». Бывало, что Кафар и сам тихо и горько плакал, бывало. А вот сейчас он и рад бы был заплакать, да не смог: горе бывает столь велико, что словно осушает все слезы…

И вдруг холодом опахнуло его сердце — он понял, что это Фарида плачет так жалобно. «Что случилось? — хотел спросить он. — Почему ты плачешь? Ведь все, что произошло, — произошло со мной, это я должен плакать…»

Но он так и не спросил ее ни о чем, потому что не нашел в себе ни силы, ни желания не только разговаривать, но даже просто протянуть руку, чтобы погладить ее, пожалеть…

Сдавая «минимум», Кафар получил две пятерки и одну четверку — по английскому языку. Он бы и по английскому пять получил — текст перевел хорошо, правильно, но дама, принимавшая у него экзамен, сказала, что снижает ему оценку за то, что не сумел уложиться в положенное время на целых двенадцать минут. И тут же поздравила его с поступлением в аспирантуру — общий балл у него все равно был выше, чем у соперника. «Из вас вышел бы хороший преподаватель английского языка, — добавила эта дама, — жаль, что вы не на мою кафедру идете… Нам очень нужны такие трудолюбивые, способные люди».

Вернувшись в радостном возбуждении домой, Кафар прямо с порога расцеловал детей, хотел было обнять и Фариду, но та отстранилась.

— Только без глупостей, ради бога, — сказала она хмуро и вышла из комнаты.

А вечером вдруг, ни с того ни с сего, они опят, поссорились. И опять началось все из-за денег.

Кафар, не выдержав, все же спросил ее, почему она его не поздравит. Фарида поджала губы.

— А что ты, интересно, такого совершил, что тебя поздравить надо?

— Как что?! Я в аспирантуру поступил! У меня был соперник, но я сдал лучше.

Махмуд и Чимназ разглядывали отца с необычным интересом, Чимназ все переспрашивала: «Папа, а ты правда будешь ученым?» И Кафар гордо отвечал ей: «Конечно. Сначала стану кандидатом филологических наук, потом доктором. Защищу диссертацию — и стану доктором».

Фарида, заслышав этот разговор, опять демонстративно ушла на кухню. Прислушиваясь к тому, что говорил Кафар детям, она резала лук, из глаз ее хлестали слезы.

— Надейтесь, детки, надейтесь, — проворчала она и не удержалась, отложила в сторону нож, вышла, утирая глаза, на веранду. — Ждите, дети, авось ваш папочка профессором станет… когда рак свистнет…

Кафар обиделся.

— Какой рак? Почему это я не стану профессором? Что профессора — не такие же люди?

Фарида, все еще утирая слезы, сказала зло: — Ну, во-первых, для того, чтобы стать профессором, надо, кроме знаний, иметь то, чего у тебя нет — смекалку. А во-вторых… Ну, предположим, ты защитишься. А что потом? Что — тебе платить будут больше?

— Конечно.

— А на сколько же?

— Ну… Если в архиве останусь — ни на сколько. Поэтому неплохо бы перейти в какой-нибудь научно-исследовательский институт. Ясно, конечно, сразу меня старшим научным сотрудником могут не…

— Ну, хорошо, — перебила она. — Допустим, стал ты старшим научным сотрудником, и сколько же ты тогда будешь получать?

— Двести сорок рублей. А будет стаж — и все триста двадцать.

— И это все?

— А что, по-твоему, это мало?

Фарида, якобы от восторга, всплеснула руками и рассмеялась. Глядя на нее, развеселились и дети. Да и сам Кафар не выдержал, улыбнулся. Вдруг она снова помрачнела, спросила, тыча ему в грудь пальцем:

— И это все? Это будет вершиной, твоим потолком? Несчастный, да твоя месячная зарплата ученого меньше, чем у меня, простой портнихи!

— Что — я, что ли, устанавливал эти оклады? — угрюмо сказал Кафар. Он посмотрел на детей — чувствовалось, что настроение у них меняется, что теперь отцовское ученое будущее вовсе не кажется им таким заманчивым… Махмуд даже сказал, подумав: «А ты лучше пойди, папа, торговать пивом или водой, а? Со мной один мальчик учится, у него мама газировку продает, она ему и лайковую куртку купила, и вельветовый костюм. Он, этот мальчик, еще хвастался: мы, говорит, вельветовый костюм на Кубинке за двести пятьдесят рублей покупали. Зачем ученым, а, пап? Ты лучше водой…»

— Ах, что вы, дети, — усмехнулась Фарида, — подождите еще лет десять, бог даст, станет ваш папочка старшим ученым, месяц-другой посидите голодными, и купит он вам такой же костюм. Только ты имей в виду, сынок: ты все это время не должен расти, потому что если вырастешь — все испортишь. Ведь вельветовый костюм для взрослого за двести пятьдесят никто не продаст. Ну, а к тому времени, когда ты постареешь, он тебе, может, и лайковую куртку приобретет…

— Да что же делать-то? — сердито пробормотал Кафар. — Через какое-то время защищу докторскую. Тогда оклад еще прибавится.

— На сколько?

— Доктор… Ну, он около четырехсот получает.

— И всего-то? Ладно, про лайковый плащ я уж и не говорю… Ты хоть знаешь, сколько на Кубинке один только пиджак стоит? Пятьсот рублей… Так что, дорогой, этот виноград для тебя всегда зелен будет. Понял?!

— Ну и что же, мама, — рассудительно сказал вдруг Махмуд, — если папа будет работать в каком-нибудь институте — он потом и нам туда поступить поможет…

Фарида снова расхохоталась.

— Кто, твой отец? Господи, да откуда в нем такое проворство! Умные-то люди, если в институтах преподают, не только своих детей учиться устраивают. Потому и живут как короли, а зарплата у них так, на мелкие расходы.

— Ты же знаешь, — сказал Кафар с тихим упрямством, — что этого как раз я не смогу. Я не привык есть хлеб, который заработан нечестным путем!..