В тупике - Сабир Азери

Фарида молчала. Она чувствовала себя сейчас такой жалкой, такой несчастной и усталой, что не могла выдавить из себя ни слова в защиту. А ведь ей было что сказать ему. Она могла бы сказать, что он несправедлив, что не имеет права судить мать, что слишком мало знает жизнь, чтобы рассуждать о таких вещах… Она могла бы спросить у него: «А что же мне, по-твоему, было делать? А? Что делать? Я была молодой женщиной, отец твой только разжег во мне пламя, но так и не сумел его утолить, а там и вовсе бросил одну… Это жизнь сделала меня такой… неласковой, такой сварливой…» Но нет, не могла Фарида сказать сыну всего этого и никогда бы не смогла… Она подумала устало: «Да, сварливость стала, пожалуй, второй моей натурой… Вот и с Кафаром…»

Фарида так углубилась в свои мысли, что прозевала момент, когда Гасанага вскочил со скамейки и быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Она хотела крикнуть: «Куда же ты, сынок?» — но увидела, как часто подносит он руку к лицу, и догадалась, что сын плачет. Из-за этого и убежал — не хотел, чтобы она видела его слезы.

Дойдя до конца сквера, он на мгновение обернулся и, увидев, что мать все так же сидит на скамейке, пошел медленнее — тяжелой мужской походкой.

И тут Фарида тоже расплакалась. Чтобы прохожие не обращали на нее внимания, она сидела, закрывшись руками и опус гив голову. Она не знала, сколько просидела так — наверное, долго, потому что вдруг почувствовала, как вся дрожит от холода, словно на улице была не осень, а снежная, ветреная зима.

В сквере уже почти никого не осталось, лишь спешили на автобус редкие прохожие. Пьяный мужчина продолжал все так же сладко спать, словно лежал он не на жесткой скамейке, а на постели из лебяжьего пуха. Теперь рядом с ним пристроилась какая-то собачонка. Да еще продолжала целоваться парочка, сидящая в укромном уголке под маслинами. Фарида машинально удивилась: неужели такие тощенькие парень с девушкой могли сами перенести туда такую громадную, тяжеленную скамейку? «Не зря говорят, что любовь придает людям силы», — подумала она… И от этой мысли почувствовала себя еще несчастней — никому не нужной, всеми забытой.

Она вышла на автобусную остановку. Отсюда был виден дом Джабара. Бросив последний взгляд на этот сероватый дом, высившийся на улице 28 Апреля, она села в автобус, шедший в сторону Старого города…

У него сегодня было отличное настроение — ведь он, несмотря ни на что, начал готовиться в аспирантуру, все у них теперь будет замечательно. Ему хотелось рассказывать Фариде обо всем, что было сегодня, и о своих занятиях, и о посещении заведующего кафедрой, хотелось развеселить рассказом об «архивных крысах», но она не дала ему даже рта раскрыть, сказала, что идет спать.

Это было впервые в их совместной жизни, чтобы Фарида так рано, раньше всех в доме, легла в постель. «Голова разламывается, — объяснила она, заметив его обеспокоенный взгляд. — Накорми детей сам. Да проверь еще уроки, а потом уложи их спать. И не давай им до ночи сидеть перед телевизором…» Они недавно купили телевизор, и теперь дети не отходили от него, пока не посмотрят всю программу.

У Махмуда уже все было сделано, Чимназ опять оставалась математика. Они вместе решили задачи, и девочка, радостная, тут же побежала включать теле-зор. Ни слова не говоря, Кафар подошел к телевизору, делая вид, что не замечает огорчения Чимназ, выключил его и велел дочери укладываться спать.

— У мамы болит голова, — сказал он, заглянув к детям, — так что давайте-ка заваливайтесь сегодня пораньше.

Махмуд, не обращая на него внимания, слушал радио — ему удалось поймать в эфире какую-то зарубежную эстрадную программу.

— Давай, Махмуд, спать, — повторил Кафар и выключил свет. Но Махмуд продолжал слушать свой джаз и в темноте, пока Фарида не закричала:

— Чтоб тебе провалиться, Махмуд! У меня уже голова раскалывается от рева твоих дьяволов.

Приемник наконец умолк. Кафар вдруг почувствовал, что тоже устал за сегодняшний день. Он бесшумно разделся, лег в постель.

У них давно уже так повелось, что Фарида с краю — всегда можно встать к детям. Но сегодня она легла у стены, повернувшись спиной. Тепло, идущее от ее тела, было таким притягательным… Он прижался к жене, обнял ее, но Фарида, впервые за все эти годы, вдруг скинула с себя его руку. «Нечего жаться, — зло сказала она, — отодвинься».

Но и это не испортило его настроения. Нет, он обязательно должен рассказать ей об «архивных крысах». Ведь стоит Фариде только услышать о них, и ее головную боль как рукой снимет. И потому, когда Фарида сама отодвинулась от него и прижалась к стене, он сказал ей:

— Знаешь, я вчера был в университете, виделся со своим заведующим кафедрой, он одобрил план работы. Знаешь, что он сказал? «Из тебя, говорит, выйдет настоящий ученый — ты трудолюбив, усидчив, умеешь работать в архивах». Мы с ним договорились, что я буду поступать в заочную аспирантуру. Конечно, лучше бы очная, но очная нам невыгодна, верно? Опять тогда все на твои плечи ляжет. А если приложить усилия, тогда все равно — что очная аспирантура, что заочная… Самое главное — это материал собрать, а потом я прямо на работе и напишу свою диссертацию…

Фарида молчала, ни звука в ответ — как будто давно уже заснула. Но Кафар-то чувствовал, что она не спит, что она о чем-то думает, и даже ее головная боль — это только предлог. Что-то ее мучает. Но что? О чем она сейчас думает? Может, на работе какие-то неприятности? Снова какая-нибудь клиентка недовольна платьем?

Он спросил ее, но Фарида по-прежнему никак не отзывалась.

А она в это время вспоминала свою сегодняшнюю встречу с Гасанагой, их разговор, то, как сын внезапно вскочил и убежал от нее. И когда Кафар повторил еще раз: «Неужели ты не слышишь? Я же в аспирантуру поступаю!» — Фарида взорвалась:

— Да хоть к черту поступай! Отстань от меня, я спать хочу!

Чего угодно ожидал Кафар в своем счастливом настроении, но только не этого. Он всегда знал, что между ними в любой момент может разверзнуться пропасть, но по своей привычке терпеть, закрывать глаза старался не думать об этом. И вот теперь — он это чувствовал каждой клеточкой своего тела — она разверзлась, и каждый из них остался по разные ее стороны…

«Да и не сейчас она раскрылась, эта пропасть, — думал он. — Давно уже. Очень давно. Притворялись оба, будто у нас все в порядке. Когда Махмуд родился, мне даже показалось, что я стал привыкать к ней, полюбил ее. Но даже тогда я только обманывал сам себя. Не зря же во мне так сильно было желание раз и навсегда покончить со всем этим… Но потом родилась Чимназ, и желание стало неосуществимым… Вот ведь как: дети погасили это желание… Как раз тогда-то я понял, что мне уже не вернуться назад, потому что теперь я должен жить ради детей. Только ради них… А та жизнь, когда еще можно было на что-то надеяться, она осталась далеко позади… Я все уговаривал себя, что уже привык к такой жизни, что давным-давно позабыл про мечты, которые светили мне раньше ярким факелом. Но ведь на самом-то деле все было не так, не так! Теперь-то я знаю, что печальные события человек забывает быстрее, чем радостные, и это понятно — ведь в жизни больше страданий, чем радости, и чтобы победить страдания, чтобы пережить горе, человек всегда, пусть и в дальнем уголке памяти, хранит мгновения счастья — чтобы в трудные свои минуты позвать их на помощь… Я все убеждал себя, что и у нас с Фаридой есть эти мгновения счастья, их надо только почувствовать, увидеть и они придут нам с ней на помощь… Но и здесь я ошибся. Не счастье это было, а всего лишь мираж, обманувший и душу мою, и зрение. Всего лишь мираж, вот и все… И вот что же мне теперь делать, что делать в таком возрасте, да еще с двумя детьми? Бросить их? Куда, на кого? Уйдешь, а Фарида вдруг подцепит на аркан еще кого-нибудь, и что тогда будет с моими детьми? То же, что и с Гасанагой?.. Что я теперь могу, в таком возрасте? И что толку жениться еще раз — новые дети не успеют встать на ноги, а у меня уже будут дрожать руки и трястись голова… Я и без того уже оступился, изуродовал себе жизнь… Это она, Фарида, словно древоточец, изгрызла меня всего изнутри… Да и сколько вообще живет нынешний человек — лет шестьдесят, ну, немного побольше… И на кого ж я оставлю в таком случае своих новых детей?.. Они же проклянут мою могилу, скажут: зачем ты создал нас, если знал, что бросишь на полпути?.. Нет, я сам виноват во всем, сам во всем виноват… Почему я стал таким робким, неуверенным в себе, трусливым? Да, да, стал трусливым, как заяц! А тогда… Балаги испугался! Что он, убил бы меня, что ли? Да что, законов, что ли, в мире уже не существует? Да нет, видно, даже и не в Балаге дело — ведь его давно уже здесь нет, арестовали, когда еще только родился Махмуд, и мотает он сейчас срок… Нет, дело все во мне самом, в трусости, что поселилась в моей душе… Что меня, исключили бы из университета? А если б даже и исключили, выгнали б к черту — ну и что? Поступил бы рабочим на завод. Неужели Гюльназ не вышла бы за меня замуж, если б узнала, что я простой рабочий?.. Да вышла бы! А если б и не вышла — жил бы сейчас свободный, спокойный. Чувствовал бы себя мужчиной…»