Смерть в белом галстуке. Рука в перчатке (сборник) - Найо Марш

Впервые с момента трагедии Аллейн рассмеялся. Дэвидсон посмотрел на него комическим взглядом и продолжил рассказ:

– Я бежал так, как не бегал со времен моего детства в Гренобле, бежал, преследуемый этим голосом, без сомнения, предлагавшим домчать меня до Даунинг-стрит быстрее ветра. Слава Богу, туман сгустился. Я перешел на шаг и все шагал и шагал, тщетно высматривая такси. Позади я услышал шум машины и спрятался в тень. Роллс-ройс проехал мимо. Я выполз из своего убежища. Наконец-то такси! Оно приближалось сзади. Были видны только два смазанных пятна от фар. Потом я услышал голоса, но неотчетливые. Такси медленно подъехало ко мне. Занято! Mon Dieu, что за ночка! Я пошел дальше, твердя себе, что рано или поздно должна подвернуться свободная машина. Ничуть не бывало! К этому времени, полагаю, последние гости уже разошлись. Было уже почти утро, и все такси, что мне попадались, были заняты. Я прошел от Белгрейв-сквер до Кадоген-гарденс и, уверяю вас, дорогой мистер Аллейн, никогда не получал большего наслаждения от прогулки. Я чувствовал себя пожилым арлекином, ищущим приключений. Но таковых я не нашел, даже самого пустякового.

– Если только я сильно не ошибаюсь, – сказал Аллейн, – вы едва-едва избежали его. Впрочем, приключение, пожалуй, не самое подходящее слово. Мне кажется, мимо вас, стороной, прошла трагедия, сэр Дэниэл, и вы не распознали ее.

– Да, – согласился Дэвидсон, и голос его упал. – Пожалуй, вы правы. Это не так уж забавно в конечном счете.

– Что касается того такси. В какую сторону вы повернули, когда сбежали от леди Лорример?

– Направо.

– Какое расстояние вы пробежали, когда услышали такси?

– Не знаю. Почти невозможно судить об этом. Пожалуй, ярдов четыреста. Недалеко, потому что я останавливался и прятался от леди Лорример.

– Вы сказали нам, что слышали голоса. Вы узнали их?

Дэвидсон помедлил, задумчиво глядя на Аллейна.

– Я отдаю себе отчет в том, насколько это важно, – проговорил он наконец. – Боюсь ответить, мистер Аллейн. Могу только сказать вам, что когда голоса – слов я не разобрал – донеслись до меня сквозь туман, я сначала подумал, что один из них женский, а потом изменил мнение и решил, что он принадлежит мужчине. Это был высокий мужской голос.

– А другой?

– Тот был явно мужской.

– Можете вы вспомнить что-нибудь еще об этом эпизоде – все, что угодно?

– Ничего. Кроме того, что когда такси проехало мимо, я отметил, что его пассажиры – мужчины.

– Понятно. Вы не откажетесь подписать свои показания?

– Об эпизоде с такси? Разумеется.

– Не скажете ли мне, кто еще оставался в Марсдон-Хаусе, когда вы уходили?

– После той шумной компании, что вышла вместе со мной, очень мало кто. Дайте подумать. Был там один очень пьяный молодой человек. По-моему, его имя Персиваль, и когда я уходил, он вышел из буфета и направился в гардеробную. Был кто-то еще. Кто же это был? Ах да, та странная маленькая леди, которая, по-моему, чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег. Я видел ее и раньше. Совершенно заурядная, и никто не обратил бы на нее внимания, если бы она почти постоянно не находилась одна. Еще на ней были очки. Это все, что я могу о ней рассказать… кроме разве что… да, я видел, как она танцевала с лордом Робертом. Теперь я вспомнил, что когда он спускался по лестнице, она смотрела на него. Должно быть, чувствовала к нему что-то вроде благодарности. Она была бы трогательна, не выгляди такой бесстрастной. Я бы не удивился, если бы она была в этом доме лицом подчиненным. Быть может, какая-нибудь бывшая гувернантка Бриджет или компаньонка леди Каррадос. Кажется, я и сам приободрил ее во время вечера. Где же это было? Не помню!

– Бал имел большой успех, полагаю?

– Да. Леди Каррадос родилась под звездой гостеприимства. Мне всегда представляется непостижимым, почему один бал имеет грандиозный успех, а другой – с тем же самым оркестром, тем же наемным устроителем и теми же самыми гостями – оборачивается столь же грандиозным провалом. На сей раз леди Каррадос была, пожалуй, в невыгодных условиях.

– Вы имеете в виду то, что она неважно себя чувствовала?

– Так, значит, вы и об этом слышали. Мы старались не афишировать это. Да, как все эти матери, она перенапряглась и перенервничала.

– Она беспокоилась о чем-то конкретном? – спросил Аллейн и, увидев удивленно вскинутые брови Дэвидсона, пояснил: – Я бы не спрашивал, не будь это важно.

– Признаться, не понимаю, какую связь легкое недомогание леди Каррадос имеет со смертью лорда Роберта. У нее нервное истощение, и она с трудом переносила груз своих обязанностей. – Обращаясь как бы к самому себе, Дэвидсон прибавил: – Случившееся также не прибавит ей здоровья.

– Видите ли, – пояснил Аллейн, – в делах такого рода нам приходится искать любое отклонение от привычной нормы. Согласен, что данное отклонение кажется совершенно не значимым. Как, увы, и многие другие факты, которые мы вытаскиваем на свет божий. Если не удается увязать их с делом, они отбрасываются. Таков порядок.

– Безусловно. Что ж, могу сообщить вам только одно: заметив, что леди Каррадос чувствует себя неважно, я посоветовал ей уйти и прилечь в женской гардеробной, которая как будто находилась на верхнем этаже, и прислать за мной камеристку, если я понадоблюсь. Не получив никаких известий, я попытался разыскать ее, но не смог. Она вновь появилась позже, сказала мне, что чувствует себя лучше, и попросила не беспокоиться.

– Сэр Дэниэл, вы, случайно, не видели, как устроитель бала Димитри возвращал леди Каррадос ее сумочку?

– По-моему, нет. А что?

– Я слышал, что какое-то время в течение вечера она думала, что потеряла ее, и была очень расстроена.

– Мне она об этом ничего не сказала. Это могло бы объяснить ее нервозность. Я видел эту сумочку. Она была украшена прелестным изумрудом и застежкой из рубинов – старинной итальянской огранки и слишком изысканными, чтобы уснащать ими кусок блестящей тряпки. Но в наше время у людей нет чувства сообразности в аксессуарах. Ни малейшего.

– Я все смотрю на вашу лошадку. Уж вы-то, во всяком случае, умеете ценить прекрасное. Простите, что я на миг отвлекся – просто на эту маленькую лошадку вдруг упал луч солнца. Красная роза с охрой! У меня тоже страсть к керамике.

Лицо Дэвидсона словно осветилось изнутри. Он с готовностью пустился в повествование о том, как оказался обладателем этой вещицы. Его руки дотрагивались до нее так нежно и деликатно, словно это была роза. Они с Аллейном отступили на три столетия назад, в золотой век художественной керамики, что же касается инспектора Фокса, то он сидел молчаливый, словно корпулентный Кортес[29], с раскрытым на коленях блокнотом и выражением стоического терпения на широком степенном лице.

– …что же касается Бенвенуто, – говорил Дэвидсон, который дошел уже в своих разглагольствованиях до итальянского Ренессанса, – то прошлой ночью я видел в одной из комнат Марсдон-Хауса – если только я не полный профан – подлинный медальон работы Челлини. И где, как вы думаете, мой дорогой Аллейн, находилась эта вещица? Какое вульгарное употребление ей нашли?

– Не имею представления, – улыбнулся его собеседник.

– Она была помещена – заметьте просто помещена! – в обработанный на токарном станке золотой футляр с ужасным бриллиантовым замком, да еще и утыкана вокруг бриллиантами. Нет сомнений, это жуткое уродство было определено под вместилище для сигарет.

– И где же находилось это страшилище? – спросил Аллейн.

– В прелестной во всех других отношениях гостиной.

– На верхнем этаже?

– Да. Когда будете там, взгляните сами на это изделие. На него бесспорно стоит посмотреть – как на образчик дурного вкуса.

– Когда вы были в той комнате?

– Когда? Дайте подумать. Да примерно в половине двенадцатого. У меня вчера был экстренный вызов, и хирург-ассистент позвонил, чтобы отчитаться мне.

– Больше вы туда не заходили?

– Нет. Не думаю. Не заходил.

– Вы, случайно, не слышали, – продолжал Аллейн, – как лорд Роберт звонил из этой комнаты по телефону?

– Нет. Нет, я больше туда не возвращался. Но это очаровательная комната. Над каминной полкой полотно Грёза[30], три-четыре по-настоящему очаровательные вещицы на круглом столике с рельефной столешницей, и рядом – это дьявольское порождение. Не могу вообразить человека, у которого хватило вкуса выбрать те, другие, предметы и вместе с тем совершить такое надругательство: взять медальон работы Бенвенуто – притом настоящий шедевр, заметьте – и буквально вцементировать его прекрасной обратной стороной в этот непотребный портсигар.

– Чудовищно, – согласился Аллейн. – Кстати, о портсигарах. Какой портсигар был при вас прошлой ночью?

– Ба! – Необычные глаза Дэвидсона впились в него. – Какое отношение… – Собеседник Аллейна осекся и пробормотал себе под нос: – Оглушен, вы сказали… Да, понимаю. В висок.