Ржавчина. Пыль дорог - Екатерина Кузьменко

– Горькое, – сразу предупреждаю я Дэя, протягивая фляжку, – но потерянная кровь быстрее восстановится.

– Имеешь в виду – на запах куда лучше, чем на вкус? А запах ничего, – принюхивается он. – Ладно, тогда за тебя.

И залпом пьет содержимое фляжки. Залитая кровью форма отправилась на помойку, и по госпиталю Дэй ходит в серой больничной пижаме. Застиранная мешковатая одежда превращает его в подростка, особенно в сочетании с распущенными волосами. Несмотря на все мои усилия и изрядное количество мыла, некоторые колтуны так и не удалось ни промыть, ни распутать, и несколько прядей пришлось укоротить.

Кажется, ему нравится шокировать окружающих – много двигаться запрещают врачи, но стоит Дэю появиться в столовой или в госпитальном коридоре, как все взгляды невольно обращаются на него. Он всегда умел превратить свою экзотическую красоту в вызов обществу. То, что иногда кажется забавной причудой, когда-то являлось единственной линией поведения на улице, где подростка-чужака не защищали ни закон, ни семья.

– Не жарко? – я тяну его за рукав. – Снимай, я тебе майку принесла. И джинсы.

– Ты слишком со мной носишься, – смеется Дэй.

Оставшиеся до выписки дни я с нетерпением вычеркивал в календаре. И даже поначалу не поверил, когда квадратики в строке закончились. Вещи – несколько книг и толстую конторскую тетрадь, на треть заполнившуюся записями – я собрал заранее, плюс необходимое барахло вроде зубной щетки и расчески. Затем снял с кровати и аккуратно сложил стопкой постельное белье, чтобы медсестре было удобнее его забирать. Врач все не шел. До свободы оставался последний шаг, даже моя куртка уже висела на спинке кровати – ее на днях принесла Рин. Еще пара минут, и я банально сбегу, как школьник с уроков до прихода учителя.

Врач на мои приготовления покосился неодобрительно – его еще не выписали, а он уже готовится рвануть, но последний осмотр провел быстро и пожелал мне удачной службы.

Хотелось бежать вниз, но слишком резкие движения пока были противопоказаны. Внизу, в холле, меня ждали Стэн и Рин, и я, не останавливаясь, сгреб девушку в объятия здоровой рукой и поцеловал.

И пусть все смотрят. Пусть.

– С возвращением, – Стэн окинул меня придирчивым взглядом, в котором ясно читалось желание в случае чего приковать пациента к больничной койке до полного выздоровления. – Как себя чувствуешь?

– Врачи говорят – жить буду. Работать тоже.

Невысказанное «если вы с полковником разрешите» повисло между нами.

Стэн усмехнулся. Хотел от души хлопнуть меня по плечу, но вовремя спохватился.

– Как только оклемаешься – приходи в спортзал.

Но не раньше. Учти, если что, буду у Рин справляться о твоем состоянии.

Дорога домой похожа на детскую игру в сравнение картинок. У бывшего магазина спилили нависавшую над дорогой ветку. У въезда на школьный двор кладут асфальт. Оставшиеся на деревьях листья совсем ссохлись и потемнели. Вот что за неистребимая привычка – отмечать любые изменения окружающего мира? Кажется, именно это называется профессиональной деформацией. Ветер пах прелой листвой, дымом завода и немножко – железом. Городом. Города… Я видел их много. Гораздо больше, наверное, чем любой из нынешних подростков. Провинциальные с незапоминающимися названиями. Крупные промышленные центры. Полузаброшенные военные городки. От мегаполисов, правда, старался держаться подальше – слишком суровый контроль, слишком много людей.

Я видел много городов. Чтобы в конце концов обрести один-единственный. С прямыми широкими улицами и полуразрушенными – иногда – кварталами. С пробивающимся сквозь утоптанную землю молодым деревцем под нашим окном. Со скользнувшим по стеклу солнечным лучом.

Мы создали его, вырвали из руин, вернули людей. Расчистили завалы, пустили по венам каменного организма воду и электричество.

Мне есть во что верить и за что драться.

За улыбку любимой женщины, за дерево под окном.

Так много городов, чтобы собрать из их осколков один-единственный.

– Здравствуй, – говорю я то ли городу, то ли ветру. – Я вернулся.

Рин негромко смеется, отбрасывая с лица растрепавшиеся пряди.

– Он ждал тебя.

Самыми устойчивыми зданиями в период катастроф оказались не высоченные новостройки, а приземистые старинные домики с толстыми, почти в метр, кирпичными стенами. Их проще всего было восстанавливать: заменил трухлявые деревянные перекрытия бетонными, привел в порядок крышу – и все, можно вставлять стекла и двери, подводить коммуникации и заселять людей.

Мне в таких домах всегда нравились широченные подоконники: на них удобно сидеть, их можно превратить в книжную полку. Когда три года назад нам дали квартиру именно в таком доме и мы смогли перебраться с Базы в город, это было похоже на исполнение позабытой детской мечты. Третий этаж, под самой крышей. Маленькая кухня, комната одна, но зато просторная. Мы ввалились в прихожую с вещмешками и спальниками – все имущество, которое было у нас на Базе. И долго не понимали, что теперь делать, куда себя деть. Дом. У нас есть дом. Мы успели отвыкнуть от этого слова.

Нет мебели – ерунда, переночевать пока можно и в спальниках, а кухонные полки и стол я потом собью из каких-нибудь досок. Да и посуду помимо армейского котелка и пары металлических кружек вполне реально найти.

У нас не было ничего, что делает дом – домом. Ни книг, ни фотографий, ни памятных вещиц. Живя в казарме, мы не задумывались об этом, но теперь необходимость начать все буквально с чистого листа, заново, встала перед нами в полный рост.

У нас обоих когда-то был дом. В памяти Рин он оказался навечно связан с чувством потери, у меня… Четыре стены, в которых я провел тринадцать лет жизни, только это и позволяет назвать их домом – и то с натяжкой. Хотя лучше, наверное, обживать пустую квартиру с голыми стенами, чем ту, что еще помнит прежних владельцев.

Сейчас, конечно, все не так. На подоконнике тянется к свету небольшое растеньице, посаженное в жестяную банку от тушенки, – нам сказали, что оно очень красиво цветет, но пока мы не дождались даже бутонов. Кровать, пожертвованная кем-то из знакомых, застелена списанными одеялами – но они давно утратили казенный запах дезинфекции и пахнут почему-то отваром трав, которым Рин моет голову. Четыре кружки на кухонной полке – у Рин красная с черным кленовым листом (линии рисунка почти стерлись, но он объемный, и его можно ощутить под пальцами), у меня простая черная из полупрозрачного стекла. Еще две – для гостей, белые, с выцветшими логотипами производителей чая. Рядом – коробочки и баночки с травами. Что в какой лежит и от чего помогает, доподлинно знает только Рин, я и то до конца не выучил. Пепельница из консервной банки – тоже для гостей. Я бросил курить незадолго до Ржавчины, стыдно было дымить рядом с любимой девушкой. Даже если не рядом, запах-то все равно остается. Потом радовался: курильщики страдали, достать можно было только дрянные пайковые сигареты, а это испытание не всякие легкие выдержат – уж больно крепкий табак. Пепельница-то гостевая, но курить Рин все равно вместе с этой пепельницей выставляет на лестницу – поэтому в квартире пахнет только травами.

А еще есть книги на самодельной полке – сейчас я войду и поставлю на место те, что читал в больнице. И небольшое зеркало над тумбочкой с расческами и россыпью резинок для волос. И стеллаж с кучей картонных коробок, заменяющий нам шкаф.

Когда мы войдем, все будет так. Запахи. Ощущения. Скрип половиц под ногами.

Мы будем дома.

Подъезд пуст – все еще на работе. Наш сосед снизу, строитель, скорее всего, опять уехал восстанавливать какой-нибудь объект. Рин остановилась у лестницы и, прислонившись к стене, полезла в сумку в поисках ключей. Я обнял ее за талию, впился губами в губы, скользнул руками под куртку, сжимая в объятиях тонкое горячее тело. Выскользнувшая из ее пальцев связка ключей жалобно зазвенела, упав на ступени. Рин тянулась ко мне каждой клеточкой, и где-то внутри все пело. Мне повезло. Повезло в драке, повезло с друзьями, дотащившими меня до Базы вовремя, повезло с врачом, как когда-то везло не напороться на нож в подворотне. Волшебное везение, сохранившее меня для этой девушки. Глупо полагаться только на него, но я мог десять раз умереть, не дойдя до тебя. Заживо сгнить от наркотиков, попасть под машину на безлюдной проселочной дороге, оказаться в руках какого-нибудь ублюдка, угодить в исправительный центр и нарваться на нож уже там. И теперь я жив для запаха трав от ее волос, для ее жадных губ, для ее теплых глаз. Иногда кажется, что все это уже было. Что тысячи лет назад я шел, пробираясь через паутину дорог, путая следы, проходя зыбким путем сказок и легенд, умирая, захлебываясь кровью, сознавая, что не хватило пары шагов.