Ржавчина. Пыль дорог - Екатерина Кузьменко

– Ты пахнешь лекарствами, мылом, травами. Порохом – уже почти нет. М-да. А я вот скоро начну смердеть не хуже трупа. Тут есть душ?

– Куда? – я успела поймать его за плечи. – Тебе нельзя вставать, швы разойдутся. Есть, конечно. Когда врач разрешит, отведу тебя.

– Блин, придется терпеть, – Дэй откидывается на подушку. – Что тут было, пока я валялся в отключке? Ребята убили то… Ту тварь?

– Да, – я вспоминаю строчки отчета Стэна и его рассказ, когда он, осторожно подбирая слова, пытался объяснить мне, что же произошло на заводе. – Сожгли, только металлический скелет остался. И то, что из стены сочилось, – тоже, огнеметом. Больше никто из наших не пострадал.

– Хорошо, – из его голоса уходит часть напряжения, – надеюсь, больше таких не осталось.

– Даже если остались, теперь мы знаем, как с ними бороться. Не думай об этом.

Было время, кто-то из чистильщиков пытался создать что-то вроде бестиария. Описать всех существ, с которыми мы сталкивались на неисследованных территориях, и способы их уничтожения. На первый взгляд идея была хороша, но довольно быстро выяснилось, что классификации твари не поддаются. Кто-то считает, что каждому из нас проклятые места подбрасывают что-то особое, только для него предназначенное.

– Ага, горит все. Если не горит, значит, ты плохо стараешься, – цитирует Дэй неписаный кодекс чистильщиков. Легкая улыбка трогает его пересохшие губы. – Рин, не уходи, а?

– Не уйду.

И я действительно не ухожу, пока его дыхание не становится ровным и спокойным, как у спящего глубоким здоровым сном человека.

Потолок. Стены. Тень от ветвей дерева напротив – у двери, на побелке видна особенно ярко. Задолбало до зубовного скрежета. Окно плотно закрыто – простужаться со сломанными ребрами никак нельзя. На тумбочке – стопка принесенных Рин книг: «Леди из Серого замка», старый-старый роман о женщине-воине Темных веков, «Тишина в эфире» – автобиографическая повесть про пилотов времен войны. И сборник легенд. Иногда я жалею, что современные дорожные истории не собраны под такой же плотной обложкой, что по ним не написано ни одного исследования. Едва ли их вообще кто-то записывал.

Хм, а это мысль. Я выпросил у медсестры толстую тетрадь с желтоватыми листами и ручку. Попытался найти позу поудобнее. И замер, тупо уставившись на чистый лист. Никогда не думал, что это так сложно – написать первую строчку. И как я вообще собираюсь обработать такую прорву материала? Расположить истории в алфавитном порядке? Или по регионам? Ладно, придумать систему я еще успею. Будет что показать Рин, когда я ее увижу…

Я вздохнул и, отсекая пути к отступлению, вывел на плохо пропечатанной строчке: «На юге и севере рассказывают историю о Девушке на мосту…»

Когда я, наконец, оторвался от записей, тень ветвей миновала угол моей палаты. Конец лета, начало осени… Я выйду отсюда – а листья уже посереют и лягут на землю мертво шуршащим ковром. А потом будет очередная бесснежная зима. Сколько историй ляжет к тому времени в мою тетрадь? Мы с Рин будем сидеть вечерами на кухне, читать книги и болтать о чем-нибудь. Я наконец-то снова буду засыпать, обнимая ее, чувствуя рядом легкое дыхание.

Не могу. Все равно скучаю.

Сон. Все тот же.

Мне четырнадцать. Я бегу, потому что за мной бегут. Асфальт под ногами сменился песком окраин. Моя черная изломанная тень несется за мной по стенам и заборам. Впереди маячит мост через небольшую речку. Здесь я наконец-то рискую обернуться.

Они стоят под фонарем, прекрасно понимая, что бежать мне некуда, – мост не успели перестроить, и он обрывается в пустоту.

Их шестеро, и каждый из них на год-два старше меня, выше и шире в плечах.

– Хватит бегать, детка. Смирись и получи свое.

– Да пошли вы… в глубокую задницу, – отвечаю я.

– Эй, не упрямься, от хорошей трепки еще никто не умирал. Будешь крутого из себя строить, огребешь сильнее. Нельзя жить на нашей территории и не уважать наших законов.

Самый главный из этих законов гласит: знай свое место, чужак.

Как никогда в жизни я мечтал о крыльях.

– Ну хватит, иди к нам. Не заставляй тащить тебя за шкирку.

Прямо за моей спиной мост перерезали решетки с запрещающими проезд знаками. Я оглянулся еще раз и вспрыгнул на бетонное ограждение.

– Эй, ты что, топиться собрался?

Внизу шумела темная вода, унося мелкий мусор. Ограждение было узким – только-только ногу поставить.

В худшем случае мое объеденное рыбами тело выловят ниже по течению.

Они до последнего не верили, что я это сделаю. Меня еще хватило на то, чтобы помахать им рукой.

Речная вода бросилась навстречу, проникла в нос, в рот, собственный вес потянул ко дну. Тот, кто вырос у моря, просто не может не уметь плавать, но течение оказалось сильнее, чем я предполагал…

Я вскочил, жадно хватая ртом воздух и вглядываясь в темноту. Сон, просто сон. Это давно закончилось. Я тогда выбрался на берег, сбил камнем замок на лодочном сарае, где всю ночь проспал под брезентом, развесив мокрую одежду на днище перевернутой лодки.

Иногда по ночам мне не дает покоя одна назойливая мысль. Насколько наше прошлое определяет то, чем мы станем?

Дорога до общей ванной в состоянии Дэя превращается в не самую легкую задачу. Я все-таки подставляю ему плечо, и вдвоем мы медленно бредем в конец коридора. В ванной никого нет, только влажный коричневый кафель блестит в желтоватом свете электрических ламп. При помощи одной здоровой руки возиться с косой тяжеловато, поэтому Дэй садится на кафельный пол, перебросив распущенные волосы через бортик ванны. Мыло пахнет цветами – так резко, как настоящие цветы не пахнут никогда. На утекающую в слив воду страшно смотреть – после берцев она и то бывает чище. Дэй не любит быть грязным – видимо, это напоминает ему о годах, проведенных на улице.

– Замучаетесь, – сочувствует пожилая медсестра, зашедшая вымыть руки. – Надо бы сначала обрезать, а потом мыть.

– Леди, – отвечает Дэй, – если бы, не дай боги, в подобной ситуации оказалась моя девушка, я бы не стал ее стричь.

– Так ты ж не девушка, – женщина спорит скорее в шутку

– Это да, – лукаво улыбается Дэй, – но, если я постригусь, она тоже косы отрежет. А на такое я пойти не могу, мне чувство прекрасного не позволяет.

Во время этой шутливой перепалки у меня отлегает от сердца. Сложно представить себе Дэя без его вечной язвительности.

Значит, все в порядке.

Все наконец-то в порядке.

– Симпатичная вещичка, – заметила Хайна, увидев выскользнувший из выреза моей рубашки медальон. – Можно взглянуть?

Я пригласила ее зайти после работы – надоело коротать вечера в одиночестве.

– Конечно, – я расстегнула цепочку, – это своего рода фамильная драгоценность. От бабушки достался.

Бабушку я помнила плохо, она умерла, когда мне было лет шесть или семь. Высокая, с хорошей, несмотря на возраст, осанкой и пышной копной седых волос – по рассказам матери, каштановых в молодости. Она возглавляла библиотеку в одном из столичных пригородов, и ее небольшая чистая квартирка, пропахшая книжной пылью и сухими травами, до сих пор иногда видится мне во сне.

Сейчас дома наверняка уже нет. Пригороды с приходом Ржавчины оказались разрушены так, что большую часть не подлежащих восстановлению районов просто снесли. Тем более, им в Столице нужна была земля под распашку. Где еще заниматься земледелием, если не в самом спокойном районе?

Увидев фотографию, Хайна понимающе улыбнулась:

– В последний месяц, наверное, часто открывала?

– Да.

– Как же ты его любишь, – не то с завистью, не то с пониманием вздохнула женщина. – Вон, даже фотографию поближе к сердцу держишь. А он какую-то твою памятку носит?

Ага, шрам на лице, который заработал в ночь нашего знакомства. Но я не знала, как ответить на вопрос, чтобы не шокировать Хайну. Медальон служил отнюдь не залогом нашей с Дэем любви – вещи нужны, чтобы помнить о тех, кто далеко. До сих пор жалею, что не сохранилось ни одной фотографии родителей. Медальон и фотография в нем были частицей мира, который мы утратили.

Расставаться с этой памятью глупо и опасно. Слой цивилизации на всех нас и так слишком тонок.

Говорят, все чистильщики рано или поздно сходят с ума. Говорят, у нас не может быть нормальных детей – или их не может быть вообще. Говорят, мир меняет нас так, что мы перестаем быть людьми. Чем дальше от неисследованных территорий, тем больше слухов. Я очень надеялся, что врачи не придадут значения всем этим байкам. Конечно, окончательное решение все равно останется за полковником и за Стэном. Пожалуй, даже в большей степени за Стэном. Когда-то полковник, будучи по природе своей человеком рациональным, принял решение, которое принял бы на его месте любой толковый начальник, военный или гражданский. Передоверил часть своих обязанностей тому, в чьих знаниях и опыте был уверен. Логично – один офицер, даже опытный, не может быть специалистом во всем.