Тысяча и один призрак - Александр Дюма

На третий день должны были состояться похороны Костаки. В этот день утром мне принесли от Смеранды полное траурное облачение. Я оделась и спустилась вниз. Дом казался совершенно пустым — все были в часовне. Я отправилась туда, где находились все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу. Она казалась воплощением горя. Медленным движением, словно во сне, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит Ядвигу».

Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня ее слова. Это уверение в любви в настоящем времени, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта загробная любовь ко мне, живой, — все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мной овладело странное чувство, будто бы я была, действительно, женою того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня, притягивал мучительно, как земля влечет очарованную ею птицу. Я глазами поискала Грегориску и увидела его: он стоял бледный у колонны, глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня.

Монахи монастыря Ганго окружали гроб с телом, пели псалмы по греческому обряду, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала у меня на устах, я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священнослужителей. Когда подняли гроб, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверной косяк. Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала Грегориску. Тот повиновался и приблизился. Тогда Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

— Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, — произнес Грегориска.

Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

— Вот что моя мать говорит: «Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых, — я, его мать, и вы, его вдова! Прощайте, идите к себе, я провожу моего сына до его последнего пристанища, по возвращении я уединюсь с моим горем, и вы увидите меня не раньше, чем я с ним справлюсь. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо не хочу, чтобы оно убило меня».

Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской. Я вернулась в свою комнату, похоронная процессия удалилась. Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился всего в полумиле от замка по прямой, но дорога была проложена в обход разных препятствий, и процессия была в пути около двух часов.

Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно. Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп упокоился в склепе предков. Все было кончено. Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые смерть закрыла. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого днем и находилась в еще более печальном настроении. Я слышала бой разных часов в замке, и мной все сильнее и сильнее овладевала тоска, по мере того как летело время и приближался тот момент, когда умер Костаки.

Я слышала, как пробило три четверти девятого. Тогда меня охватило странное волнение. Необъяснимый ужас насквозь пронизал меня, мое тело застыло, вместе с ужасом меня охватил непреодолимый сон, который притупил все чувства, дыхание затруднилось, глаза заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать. В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближающихся к моей двери, затем мне показалось, что она открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.

Я почувствовала только сильную боль на шее. Затем впала в глубокий сон. В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела, я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось дважды предпринять попытку встать. Однако я пересилила слабость и поскольку, проснувшись, продолжала чувствовать в шее ту же боль, которую испытала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

На моем горле остался след, похожий на укол булавки. Я подумала, что, наверное, какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула. На другой день я проснулась как обычно, хотела было встать, как только открыла глаза, но ощутила такую слабость, какую пережила лишь однажды в жизни — в тот день, когда мне пускали кровь. Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я испытывала нечто странное, у меня возникла потребность оставаться там, где я сидела, всякое перемещение было для меня утомительно.

Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои служанки, насколько я поняла по крайней мере по их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли. В тот же час, как и накануне, я испытала те же симптомы. У меня явилось тогда желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти до дверей. Я смутно слышала бой часов, пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я ничего не видела, как и накануне, я упала навзничь на кровать. Как и раньше, я почувствовала острую боль на шее в том же месте. И вновь я проснулась в полночь, только была еще слабее и еще бледнее, чем накануне.

На другой день ужасное состояние опять возобновилось. Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих служанок вошла ко мне и произнесла имя Грегориски. Грегориска шел за ней следом. Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло. Он вскрикнул, увидев мое состояние, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.

— Зачем вы пришли? — спросила я.

— Увы, — произнес он, — я пришел проститься с вами! Я пришел сказать, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия. Я пришел сказать, что удаляюсь в монастырь Ганго.

— Вы лишились моего присутствия, Грегориска, — ответила я, — но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением.

— В таком случае я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига.

— Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, — прибавила я с улыбкой.

— Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?

— Я… Да сжалится надо мной Господь и призовет меня к себе!

Грегориска подошел, взял меня за руку, которую мне не хватило сил отнять у него, и, пристально глядя на меня, сказал:

— Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?

— Если я скажу, Грегориска, вы сочтете меня сумасшедшей.

— Нет-нет, говорите, Ядвига, умоляю вас. Мы находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Говорите, все говорите, умоляю вас.

Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевшей мною в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о тех шагах, которые, казалось, я слышала у той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутницей которой явилась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости.

Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его в некоторым боязливом замешательстве, но видела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием. Когда я закончила, он на минуту задумался.

— Итак, — спросил он, — вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого?

— Да, несмотря на все усилия преодолеть сон.

— Вам кажется, что ваша дверь открывается?

— Да, хотя я и запираю ее на засов.

— Вы чувствуете острую боль на шее?

— Да, хотя почти ничего на ней не заметно.

— Не позволите ли вы мне посмотреть?

Я запрокинула голову. Он осмотрел мою рану.

— Ядвига, — сказал он через некоторое время, — доверяете ли вы мне?

— И вы еще спрашиваете? — ответила я.

— Верите ли вы моему слову?

— Как святому Евангелию.

— Хорошо, Ядвига, даю вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если не согласитесь, и сегодня же, сделать то, что я вам скажу…

— И если я соглашусь?

— Если вы согласитесь, то, может быть, будете спасены.

— Может быть?

Он молчал.

— Что бы ни случилось, Грегориска, — ответила я, — я сделаю все, что вы прикажете.