Тысяча и один призрак - Александр Дюма

Мне ничего не оставалось, как искренно пожелать счастья моей матери. Я написал письмо с моими пожеланиями и уведомил ее, что она стала вдовой. В этом же письме я испрашивал позволения продолжить свое путешествие, и такое позволение было мною получено. Я намерен был поселиться во Франции или Германии, я не хотел встречаться с человеком, который ненавидел меня и кого я не мог любить, то есть с мужем моей матери. Вдруг я узнал, что граф Джиордаки Копроли убит казаками моего отца.

Я поспешил вернуться. Я любил свою мать, понимал ее одиночество, понимал, как она нуждалась в том, чтобы при ней в такую минуту находились люди, которые могли быть ей дороги. Хотя она и не питала ко мне нежных чувств, но я был ее сын.

И вот однажды утром я неожиданно вернулся в замок наших предков и встретил здесь молодого человека. Я посчитал его за чужого, но потом узнал, что это мой брат. То был Костаки, незаконнорожденный сын моей матери, признанный после вступления ее во второй брак. Костаки, неукротимый человек, каким вы его видели, для которого закон — его страсти, для которого на свете нет ничего святого, кроме матери, который подчиняется мне, как тигр подчиняется руке, которая его укротила, но с вечным ревом и со смутной надеждой пожрать меня в один прекрасный день. В замке, в жилище Бранкованов и Ваивади я еще повелитель, но за оградой, в горах он становится властителем леса и гор и хочет, чтобы все склонялось под его железной волей. Почему он сегодня уступил? Почему сдались его люди? Я не знаю: по старой привычке, из-за остатков почтения. Но я не рискну больше на такое испытание. Оставайтесь здесь, не выходите из этой комнаты, с этого двора, не выходите за стены замка, и тогда я ручаюсь за все; если же вы сделаете хоть один шаг за пределы замка, тогда я ни за что не ручаюсь, но готов умереть, защищая вас.

— Не могла бы я, согласно желанию моего отца, продолжить свой путь в монастырь Сагастру?

— Пожалуйста, попробуйте, приказывайте, я буду вас сопровождать, но буду убит по дороге, а вы… вы не доедете.

— Что же делать?

— Остаться здесь, выждать возможность, воспользоваться случаем. Предположите, что вы попали к разбойникам и что только мужество может вас спасти, что только ваше хладнокровие одно может вас выручить. Хотя моя мать отдает предпочтение Костаки, сыну любви, но она добра и великодушна. К тому же она — урожденная Бранкован, настоящая княгиня. Вы ее увидите, она защитит вас от грубых страстей Костаки. Отдайте себя под ее покровительство, вы красивы, она вас полюбит. К тому же (он посмотрел на меня с неизъяснимым выражением) кто может, увидев, не полюбить вас? Пойдемте теперь в столовую, она ждет нас там. Не выказывайте ни смущения, ни недоверия, говорите по-польски — никто здесь не знает этого языка, я буду переводить моей матери ваши слова. Не беспокойтесь, я скажу лишь то, что нужно будет сказать. Особенно не проговоритесь ни единым словом о том, что я вам открыл, никто не должен знать, что мы понимаем друг друга. Вы еще не знаете, что даже самые правдивые из нас прибегают к хитрости и обману. Пойдемте.

Я последовала за ним по лестнице, освещенной смоляными факелами, которые горели в железных подставках, вмурованных в стены. Эта необычная иллюминация устроена была, видимо, для меня. Мы вошли в столовую. Как только Грегориска открыл дверь и произнес по-молдавски слово, которое я уже понимала, — «иностранка», женщина высокого роста подошла к нам. Это была княгиня Бранкован. Ее седые волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы. Голову украшала соболья шапочка с плюмажем, как знак ее княжеского происхождения. На ней была мантия из парчи, корсаж, усыпанный драгоценными каменьями, и длинное платье из турецкой материи, отделанное таким же мехом, из какого была шапочка. Княгиня держала в руках янтарные четки, которые быстро перебирала. Рядом с ней стоял Костаки в роскошном пышном мадьярском костюме, в котором он показался мне еще более необычным. На нем был зеленый бархатный камзол с длинными рукавами, ниспадавшими до колен, красные кашемировые панталоны и расшитые золотом сафьяновые туфли. Голова была не покрыта, длинные иссиня-черные волосы падали на обнаженную шею, к которой прилегал ворот белой шелковой рубахи. Он неловко поклонился мне и произнес по-молдавски несколько слов, которых я не поняла.

— Вы можете говорить по-французски, мой брат, — сказал Грегориска, — дама эта полька и понимает этот язык.

Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски, которые я почти так же мало поняла, как и те, которые он произнес по-молдавски, но мать, протянув мне с важностью руку, прервала их. Очевидно, она хотела дать понять сыновьям, что принять меня должна она. Она произнесла по-молдавски приветственную речь, которую я легко поняла, благодаря игре эмоций на ее живом лице. Она указала мне на стол, предложила место возле себя, указала жестом на весь дом, как бы поясняя, что он весь к моим услугам, и затем, усевшись первая с благосклонной важностью, она перекрестилась и начала читать молитву. Тогда каждый занял место, положенное ему по этикету. Грегориска сел около меня. Я была иностранка и поэтому предоставила Костаки почетное место около его матери, Смеранды. Так называли княгиню.

Грегориска также переоделся. На нем был мадьярский камзол, как и на брате, только его камзол был из гранатного бархата, а панталоны из синего кашемира. Шею его украшал великолепный орден, то был Нишам султана Махмуда. Остальной домашний штат ужинал за тем же столом, в соответствии с положением в среде друзей или среди слуг.

Ужин прошел скучно: Костаки не проронил со мной ни слова, хотя его брат все время уделял мне внимание и говорил со мной по-французски. Что касается матери, то она обращалась ко мне все с тем же торжественным видом, которого ни на минуту не утратила. Грегориска сказал правду: она была настоящая княгиня. После ужина Грегориска подошел к матери. Он объяснил ей по-молдавски, как необходимо мне остаться одной и как мне нужен отдых после волнений такого дня. Смеранда кивнула в знак согласия, протянула мне руку, поцеловала в лоб, как если бы я была ее дочь, и пожелала провести спокойную ночь в ее замке. Грегориска был прав: я страстно желала остаться одна. Я также поблагодарила княгиню, та проводила меня до дверей, где меня ждали две женщины, которые раньше проводили меня в мою комнату. Я в свою очередь поклонилась ей и обоим ее сыновьям и вошла в комнату, которую оставила час тому назад.

Диван превратился в кровать — вот и все перемены, которые там произошли. Я поблагодарила женщин и сделала им знак, что разденусь сама, они сейчас же вышли с выражением почтения. Видимо, им было приказано повиноваться мне во всем. Я осталась одна в громадной комнате. Свеча освещала только ту ее часть, где располагались моя постель и багаж, не будучи в состоянии осветить все помещение. Возник странный световой эффект: свет свечи словно вытеснял лунное сияние, проникавшее в мое окно, не прикрытое занавесями.

Кроме двери, которая выходила на лестницу, в комнате были еще две, на них были громадные засова, которыми двери запирались изнутри, и это вполне меня успокаивало. Я подошла к двери, в какую вошла, — она, как и другие, тоже запиралась на засов. Я открыла окно — оно выходило на пропасть. Я поняла, что Грегориска намеренно выбрал эту комнату. Вернувшись к постели, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку. Я ее открыла и прочла по-польски: «Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь в замке. Грегориска». Я последовала его совету, усталость взяла верх, я легла и уснула.

XIV

Два брата

Так я поселилась в замке, и с этого момента начинается та драма, о которой я вам расскажу. Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером. Костаки начиная со следующего же дня без устали говорил мне о своей любви, объявил, что я должна принадлежать ему, и никому другому, что он скорее убьет меня, чем уступит кому бы то ни было. Грегориска молчал, но окружил меня заботой и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при самых лучших дворах Европы, — все пущено было в ход, чтобы завоевать меня. Ах! Ему не трудно было мне понравиться: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос, при первом же взгляде его глаз я ощутила, что взгляд этот глубоко проник в мое сердце.

В течение трех месяцев Костаки сотни раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не обмолвился ни единым словом о своей любви, а я чувствовала, что, как только он потребует, я буду принадлежать ему безраздельно. Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя командовать какого-то лейтенанта, который временами являлся за приказаниями и снова исчезал.

Смеранда также выказывала мне страстную дружбу, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского языка, то она не могла много говорить в пользу своего сына, но она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб: