Тысяча и один призрак - Александр Дюма

Затем остроконечные вершины, девственные леса, гигантских горы и бесконечные заросли сменяются безграничными степями. Будто настоящее море с его волнами и бурями, расстилаются на беспредельном просторе холмистые бесплодные саванны. Не ужас овладевает вами тогда, а тоска, вы впадаете в глубокую черную меланхолию, которую ничто не может рассеять: куда бы вы ни кинули свой взор, всюду открывается одинаково однообразный вид. Вы десятки раз поднимаетесь и спускаетесь по одинаковым холмам, тщетно разыскивая протоптанную дорогу; вы чувствуете себя затерявшимся в своем уединении среди пустыни, вы считаете себя одиноким в природе, и ваша меланхолия переходит в отчаяние. В самом деле, ваше движение вперед становится как бы бесцельным, вам кажется, что оно никуда вас привести не может, вы не встречаете ни деревни, ни замка, ни хижины, никакого следа человеческого жилья. Иногда только, чтобы усугубить печальный вид мрачного пейзажа, попадается маленькое озеро, без тростника и кустов, застывшее в глубине оврага. Оно, как Мертвое море, преграждает вам путь своими зелеными водами, над которыми носятся птицы, разлетающиеся при вашем приближении с пронзительными душераздирающими криками. Вот вы сворачиваете и поднимаетесь по холму, опускаетесь в другую долину, поднимаетесь опять на другой холм, и это продолжается до тех пор, пока вы не преодолеете целую цепь таких холмов, постепенно уменьшающихся в высоте.

Но вот вы поворачиваете на юг, и цепь кончается, пейзаж тогда снова становится величественным, перед вами встает новая цепь гор, очень высоких, более живописных и более разнообразных очертаний. И вот опять все покрыто лесом, все перерезано ручьями, тут тень и вода, и пейзаж оживляется. Слышен звон монастырского колокола, и по склону гор тянется караван. Наконец, в последних лучах солнца вы различаете словно стаю белых птиц, оберегающих друг друга, — это деревенские домики, которые как бы сгрудились и прижались друг к другу, чтобы защититься от какого-нибудь ночного нападения: с возрождением жизни вернулась и опасность, и тут уже приходится бояться не медведей и волков, как в прежде описанных горах, — здесь приходится сталкиваться с шайками молдавских разбойников. Однако мы продвигались. Мы путешествовали уже десять дней без приключений. Мы могли уже видеть вершину горы Ион, возвышающуюся над всеми соседними горами; на ее южном склоне находится монастырь Сагастру, в который я направлялась. Прошло еще три дня, и мы прибыли на место.

Стоял конец июля. Был жаркий день, и мы с громадным наслаждением почувствовали около четырех часов первую вечернюю прохладу. Мы миновали развалины башни Нианцо. Спустились в равнину, которую уже давно видели, двигаясь по горному ущелью. Уже можно было любоваться на течение Бистрицы, берега которой оказались усыпаны красными и белыми цветами. Мы ехали по краю пропасти, на дне которой текла река бурным потоком. Наши лошади двигались парами из-за узости дороги.

Первым ехал наш проводник, несколько наклонившись вбок на седле. Он пел монотонную песню славян Далматского побережья Адриатики, к словам которой я прислушивалась с особым интересом. Певец, похоже, был еще и поэтом. То была песнь гор, полная печали и мрачной простоты, и петь ее мог только горец. Вот слова этой песни:

На болоте Ставиля                безмолвье царит,Там злого разбойника                тело лежит.Скрывая от кроткой Марии,Он грабил, он жег, разрушал,Он честных сынов ИллирииВ пустынных горах убивал.Его сердце пронзил                злой свинец ураганомИ острым изранена                грудь ятаганом.Три дня протекло. Над землейТри раза уж солнце всходило.И труп под печальной соснойТри раза его осветило.И, о чудо! Четвертая ночь                лишь прошла —Из ран вдруг горячая                кровь потекла.Уж очи его голубыеНе взглянут в радостный мир,Но ожили мысли в нем злые…Бежим! Тот разбойник — вампир!Горе тем, кто к болоту                Ставиля попал.От трупа бежит                даже жадный шакал,И коршун зловещий летитК горе с обнаженной вершиной.И вечно безмолвье царитНад мрачной и дикой трясиной.

Вдруг раздался ружейный выстрел. Просвистела пуля. Песня оборвалась, и проводник, убитый наповал, скатился в пропасть, лошадь же его остановилась, вздрагивая и вытягивая свою голову к пропасти, в которой исчез ее хозяин. В то же время раздался громкий крик, и со склона слетели тридцать разбойников, которые тотчас окружили нас. Все схватились за оружие. Сопровождавшие меня старые солдаты, хотя и были застигнуты врасплох, но, привыкшие к сражениям, не испугались и ответили залпом. Я тоже схватила пистолет и, понимая невыгодность нашей позиции, закричала: «Вперед!» и пришпорила лошадь, которая понеслась по направлению к равнине. Но мы имели дело с горцами, перепрыгивавшими со скалы на скалу, как настоящие демоны, они стреляли, перемещаясь при этом и сохраняя свое преимущественное положение.

К тому же они предвидели наш маневр. Там, где дорога становилась шире, на выступе горы нас поджидал молодой разбойник во главе десятка всадников. Заметив нас, они пустили лошадей галопом и встретили нас с фронта, те же, которые нас преследовали, бросились с горного склона, перерезали нам путь к отступлению и окружили со всех сторон. Положение было опасное. Однако, привыкшая с детства к сценам сражений, я следила за происходящим и не упускала из виду ни одной подробности. Все эти люди, одетые в овечьи шкуры, носили громадные круглые шляпы, украшенные живыми цветами, какие носят венгры. У всех были длинные турецкие ружья, которыми они после каждого выстрела размахивали и испускали при этом дикие крики, у каждого за поясом были кривая сабля и пара пистолетов.

Их предводитель был юноша, едва достигший лет двадцати двух, бледный, с миндалевидными черными глазами, длинными вьющимися волосами, ниспадавшими на плечи. На нем был молдавский костюм, отделанный мехом и затянутый на талии шарфом с золотыми и яркими разноцветными полосами. В его руке сверкала кривая сабля, а за поясом блестели четыре пистолета. Во время схватки он издавал хриплые и невнятные звуки, не похожие на какой-либо из человеческих языков, однако посредством их он давал приказы, так как люди повиновались его крикам: они бросались ничком на землю, чтобы избежать выстрелов наших солдат, поднимались, чтобы стрелять в свою очередь, они убивали тех, кто еще стоял, добивали раненых и превратили схватку в бойню.

Две трети моих защитников пали на моих глазах один за другим. Четверо еще держались, они обступили меня и не просили пощады, так как знали, что не получат ее, и думали только об одном — чтобы продать свою жизнь как можно дороже. Тогда молодой предводитель издал крик более выразительный, чем прежние, и направил свою саблю на нас. Вероятно, он приказал дать залп по оставшимся в живых и расстрелять всех вместе, потому что длинные молдавские ружья сразу были наведены на нас. Я поняла, что настал наш последний час. Я возвела глаза к небу, сложила руки в последней мольбе и приготовилась к смерти. В эту минуту я увидела юношу, который не спустился, а скорее бросился с горы, перепрыгивая со скалы на скалу; он остановился на высоком камне, который господствовал над всей этой сценой, и стоял на нем, как статуя на пьедестале. Главарь протянул руку к полю битвы и произнес одно лишь слово:

— Довольно.

При звуке этого голоса глаза всех устремились наверх, и казалось, что все подчиняются новому повелителю. Только один разбойник приставил ружье к плечу и выстрелил. Один из наших людей испустил стон — пуля пробила ему левую руку. Он повернулся, чтобы броситься на того, кто его ранил, но, прежде чем лошадь сделала четыре шага, блеснул огонь над нашими головами, и голова мятежного разбойника скатилась, снесенная ружейным зарядом. Столько волнений перенести оказалось выше моих сил, и я упала в обморок. Когда я пришла в себя, то уже лежала на траве, голова моя покоилась на коленях мужчины, я видела только его белую руку, всю в кольцах, обнявшую меня за талию, а передо мной стоял, скрестив руки на груди, с саблей под мышкой молодой разбойник-молдаванин, который командовал при нападении на нас.

— Кстати, — сказал по-французски властным голосом тот, кто поддерживал меня, — вы сейчас же уведете своих людей, а мне предоставите позаботиться об этой молодой женщине.

— Брат мой, брат мой, — заговорил тот, к кому относились эти слова и кто себя едва сдерживал, — брат мой, берегитесь, не выводите меня из терпения: я предоставил вам замок, вы предоставьте мне лес. В замке вы — хозяин, здесь же всецело властвую я. Здесь достаточно одного моего слова, чтобы заставить вас повиноваться.